В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова

– Я знаю его, – кивает Козлова. – Это мой муж.

…А-а-а!.. помогите!.. засада!.. меня окружили враги!

– Бывший, – добавляет Козлова.

Я счас рожу. Ну, так же нельзя, Козлова!.. Мне вредно!.. Козлова, ты бросила его? И правильно сделала. Я тоже.

– Нет, это он бросил меня. Когда я была беременной.

Вот оно как. Значит, диагноз поставлен ему верно: аллергия на беременность. Случай клинический, тяжелый, особо опасный для человечества. Однако новость: Егоров размножается не только делением.

– Значит, у Егорова есть ребенок?

– Это у меня есть ребенок. А Егоров его никогда не видел.

…Это какая-то большая трагедия. Тут что-то не так. Причем на гормональном уровне. Доктор Егоров явно нуждается в помощи. В понимании. Быть может, даже в сочувствии. Чтобы кто-то пришел (неужели – я? почему – я?), погладил по голове и тихо спросил: что случилось, Егоров, как ты дошел до жизни такой? – расскажи, я внимательно слушаю (ну почему именно я?)… Слушаю и силюсь понять (а может, все-таки лучше в лоб?)…

Нет, возможно, толковый писатель (не я!), начав с эмбриона Егорова, написал бы толковый рассказ – читатель обрыдался бы, но…

Но меня, слабого, грешного человека, все же волнует больше бедная горбуша…

Которая попалась эскулапам на крючок…

И горбуша забилась, забилась!.. – о-о, значит, все-таки гибель!.. я знала, я знала, пусть!.. но ведь это потом, не сейчас!.. – трепыхалась горбуша в аду наркоза (передозировка: побочное действие – смерть!), корчась и суча плавниками, испуская дух – дух метался, страдал в бесконечных кишках мироздания, – значит, вот он какой – ад!.. И последняя мысль на краю: Козлова… твои голубые глаза…

…Хирург Козлова вспорола брюхо, аккуратно достала икру и кликнула к дохлой рыбине реаниматоров.

«Пьяный врач мне сказал, что тебя больше нет…» – была такая песня, и глупая горбуша не понимала когда-то: о чем это она?! По простодушию думала, что этот доктор с горя напился – после того как. Теперь поняла: не после того, а до! То есть сначала напился, а горе было потом. Потому-то и было, что напился.

«Надо было посмотреть ему в глаза…» – думала с тоской горбуша.

В общем, горбуша побывала в аду, куда отправил ее пьяный анестезиолог, и ей там не понравилось.

Очнулась, открыла глаза.

Нет, я еще в аду: и халда со шприцем приветствует меня:

– Ну что разлеглась, как свинья, видел бы тебя сейчас, такую красавицу, твой муж!..

Это, по-видимому, означало: поздравляем вас, мамочка!

Едва живая горбуша глядела на халду и думала, что человечество совершенно зря беспокоило себя эволюцией, мучилось проклятыми вопросами, отказывало себе в людоедстве, если в конце концов оно доэволюционировало до этой халды.

– Селедку не ешьте!.. Не ешьте селедку, мамочки! Вредно! Вам нельзя! Руки прочь от селедки!

– А зачем вы тогда ее принесли (садисты)?

– Зачем, зачем… а черт его знает зачем. Дали – и принесли. А ну положь назад сельдь, мамаша!

Горбуша плывет, едва перебирая плавниками, плывет к своей икринке, где она, где? почему не в барокамере? Все детки в барокамерах, а ее икринка – нет! Страшная мысль: не хватило!.. ей не хватило барокамеры!..

– А почему мой ребенок не в барокамере? – в ужасе кричит горбуша.

– А почему ваш ребенок должен быть в барокамере? Это больные дети. А ваш ребенок здоров.

Как – здоров? И он не умер? А Егоров обещал… И я не умерла? Я же горбуша!..

– Та-ак!.. У мамаши, кажется, послеродовая горячка…

– Все хорошо, все хорошо, – уговаривает горбушу Козлова. – Все хорошо, все позади, твой ребенок здоров, плацента защитила его…

О, моя дорогая, моя дорогая, плачет горбуша, думая о плаценте, моя дорогая…

Голубушка плацента приняла на себя все – и Егорова с трезубцем, и Лориду со сперматозоидом, и рыбьего доктора, и пьяного анестезиолога… и умерла вместо меня.

– Мамочки, кормление!.. Так, где чей ребенок… разбираем, разбираем, мамаши, детей, вот ваш ребенок…

Мой ребенок!..

маленькая горбуша,

икринка моя, круглая, как совершенство,

о, моя дорогая,

я проделала долгий путь во имя тебя,

я страдала, я плакала, страшась в темных водах,

но плыла, мое солнце,

к тебе, моя жизнь,

и назову тебя – Жизнь: Вита, Виталия…

прости, что я плохо подготовила мир к твоему приходу…

…А рядом звонил телефон, Козлова брала трубку, слушала и говорила:

– Мы посмотрим друг другу в глаза и…

Моя дорогая Флёр

Бог народа, к которому принадлежала Флора, женщине в душе отказывал: у мужчины душа есть, говорил Бог, а у женщины ее нет.

А у Флоры она была. Живая, горячая – Флора ее чувствовала. Была ли у нее селезенка там, или, скажем, печень – это было под вопросом, потому что Флора их не ощущала, но душа точно была – она давила в ребра, подкатывала к горлу и выпадала осадками в виде слез. Но Бог отказывал женщине в душе, при этом нечаянно, по недоразумению, видимо, Флору все же душой наделив.

И Флора поняла, что она не подходит Богу и принята им – с таким браком, с таким изъяном – быть не может.

А трудно жить без Бога. Бога хотелось. И хотелось в доме мужчины: потому что отца у Флоры тоже не было. А Флоре страстно желалось знать: а как это, когда в доме мужчина?.. Но мама Флоры замуж больше не вышла, хотя был археолог, писавший маме стихи, и музыкант, игравший для мамы Шопена, но! Сами стихи и Шопен маме, видимо, нравились больше.

С утра до вечера женщины в их краю резали на веранде салаты – резали, резали, резали, и приезжие дамы спрашивали: у вас гости будут? Хозяйки отрицательно качали головами и резали, резали, резали. А вечером возвращались мужчины, садились за стол и ели, ели, ели. Женщины подавали. А утром опять резали. И соседки их резали. И дочери, подрастая, выходили замуж и тоже резали. И новые отдыхающие, проходя мимо, вежливо спрашивали: гостей ждете? И женщины отрицательно качали головами и смотрели им вслед осуждающе.

А Флора не хотела резать салаты. Флора мечтала выйти замуж, уехать и жить, не обремененной вековыми традициями.

Одна из теток Флоры, тоже в свое время не пожелавшая резать салаты, жила в Питере. Точнее сказать, не в самом Питере, а на каком-то острове – Васильевском. О Питере Флора знала лишь по открыткам тетки: белые ночи, Медный всадник, Невский проспект и маятник Фуко.

Вот этот маятник Фуко особенно волновал Флору: с детства запомнилось, что в Питере