В поисках прошлогоднего снега - Светлана Мосова

как, грехи наши тяжкие!), что пока пан Тимоха выяснял с переменным успехом международные отношения с Бельгией и городом Брно – и даже как будто намечался со стороны братской республики благоприятный поворот в сторону мирных переговоров (мир-мир на любых условиях!), и Ганна даже как будто собиралась приехать за кофточкой (всегда, всегда, во всех романах находился какой-нибудь носовой платок или веер – в общем, жизненно важный предмет, который необходимо вернуть!), – и в этот самый ответственный, можно сказать, судьбоносный момент стало известно, что в Питере у Тимохи родился еще один ребенок!..

Юная художница Геля, едва мелькнув в жизни пана, тем не менее все же оставила на холсте Тимохи свой след – тонкий абрис и острое девичье колено. И вот что интересно: одно колено, а народ узнавал сразу: Геля! (Все барышни «следили» на картинах пана – там глаз, там ухо, там кривая линия бедра.) Значит, колено. Пан Тимоха тоже оставил свой след у Гели – два колена, две руки, головка: плод развивается нормально, сказали на УЗИ, в соответствии со сроком.

Геля не искала встречи с паном, дабы сообщить ему эту архиважную весть, она просто стояла у метро, а Тимоха как раз шел мимо, возвращаясь с рыбалки. То есть Тимоха мог запросто пройти, не встретить и не узнать, но встретил и узнал.

– Привет, – бодро сказал рыбак. – Кого ждем?

Геля подумала и ответила:

– Ребенка.

– Какого ребенка?! – очумел Тимоха.

…О, горе мне, горе. За что? – спросил Бога пан.

– А за то! – ответил Бог.

А что делать? – любили его женщины и рыбы. Умел, умел Тимоха забрасывать удочку. Что-то в нем было такое-этакое, надо бы приглядеться к нему на досуге (или не стоит – опасно?).

Где, что не так, в чем виноват, где истина, причина его бед? – допрашивал он родного профессора с родной кафедры, встретив его однажды на улице и провожая домой. И этот профессор Н., причем интеллигентнейший человек, слушая пана и вникая в суть, высказал предположение, при этом ни на чем не настаивая:

– А может, вы просто, Удальцов, шлюн?..

Он даже не так сказал… погорячее, но не суть.

– Профессор Н. не мог так сказать! – заступились за профессора ученики.

Конечно, не мог. Но сказал. В этом-то вся фишка. Поэтому-то и пан так опешил.

Теперь Тимоха разрывался на три части, не считая мелких приключений (замнем для ясности: у настоящего мужчины всегда сложные отношения с половиной города, а Тимоха был настоящим мужчиной! – и все никак, ну просто никак не умел изжить своей молодости).

В Бельгии, значит, росла дочь Агнешка, в Питере – дочь Александра, в Чехии, городе Брно, росла ненависть по имени Ганна. От любви до ненависти один шаг – и Ганна его давно уже сделала и топталась на месте. Весть о рождении еще одной дочки, мягко говоря, не облегчила положения Тимохи в глазах Ганны, и ждать ее уже не имело никакого смысла, но при чем тут смысл?!

Тимоха ждал. Рожал детей и ждал. И в разводе Ган- не категорически отказывал. Не дам! – говорил пан, и весь сказ.

– Но у тебя же дети от других женщин! – вразумляла его кафедра.

– Ну и что? – отвечал Тимоха.

Действительно.

И не убранная в шкаф кофточка так и лежала на кресле, ждала Ганну, и никто не смел ее скинуть, убрать, запереть в шкаф, выбросить на помойку – этот залог, этот повод вернуться: как это не вернется? А вот кофточка. Ладно, к нему нет, но за кофточкой-то?..

Но Ганна не вернулась. Никогда не вернулась к рыбаку эта гордая чешка – лишь однажды…

Ганна приехала в Питер за документами на развод, приехала тайно, скрываясь у друзей, ни за что на свете не допуская пана до своей особы (кафедра прятала, кафедра воевала на стороне города Брно! – такое предательство, да), и было очень много шума, причем шумел один пан Тимоха.

А потом все улеглось. Не сразу конечно, не сразу, но…

И Яся даже приехала в Питер.

И кафедра пошла глядеть на злодейку. На эту опасную, вероломную Ясю – на борщевик, короче.

Пришли и глядят: сидит ангел, рядом другой – два ангела, два ясна солнышка: мать и дитя. А где рога и копыта у мамы? Где острые зубы зубатки? Хищная челюсть мурены?! Нету. И глаза гостей долу.

Эта Яся такая прелесть! – говорит Геля, эта Геля просто чудо! – говорит Яся, а в центре сидит Тимофей, по бокам, значит, дети и жены – мир и лад, большая семья, пьют вино и едят стерлядь – хорошо-то как, господи!.. Не хватает лишь только Ганны. Или это уже слишком? И Ганна не играет в эти игры? Никогда не говори «никогда», а Ганна сказала.

…Но все уже позади, растут дети, и жизни давно уже определились в судьбы, все прошло, все кануло… тем более что из всех особей женского пола Тимохе все больше нравится стерлядь.

И мучает ли ангела Ясю вина перед Ганной (о том ли печаль ее дивных глаз?), простила ли Ясю Ганна, а Яся – Гелю? – какая теперь разница? Если есть этот цветок, это солнышко, краса байковатая есть – и имя ее Агнешка?.. А рядом другой цветок, и звать его Алекс?

Да, нехорошо, нехорошо поступил в юности пан Тимофей…

И правильно сделал!

Потому что все хорошо, что кончается детьми и картинами, потому что не кончается никогда.

Горбуша

Можно ли сказать о людях, которые боятся бога, как сторожа (увидит – не увидит?), что они – богобоязненные? Или все же правильнее будет назвать их сторожебоязненными?.. а?

– Видите ли, – говорил один сторожебоязненный доктор, склонный к тому же пофилософствовать на сытый желудок, – роды – это всегда опасно, роды, если хотите знать, – это маленькая смерть. А благородные рыбы, кстати, – сыто продолжал доктор (пообедал белугой), – благородные рыбы вообще умирают после нереста, да!..

Вот оно как.

А я благородная рыба. Горбуша. Плыву навстречу своей погибели. Горбуша в томате. Нет, горбуша в собственном соку.

– А вот волноваться вам вредно! – вдруг вспоминает доктор (чуть не забыл!). – Вам категорически нельзя волноваться!

А с чего бы мне волноваться?

Плыву. Плывем, подруги, белые рыбы и красные, лососи мои дорогие, над нами вода (а Питер состоит из воды – все сходится!), и деревья, как водоросли, плавно раскачивают ветвями…

…Зачем же она плывет к своей гибели?! Да еще против течения! Что чувствует?.. Только зов природы? Великий инстинкт сохранения рода? О-о… как трагичен, печален ее путь…