Двойчатки: параллели литературной жизни - Марк Григорьевич Альтшуллер

и серьезнее изобразил советскую жизнь на протяжении нескольких десятилетий, несмотря даже на то, что писался он (особенно первые две книги) в пору жесточайшего давления властей, несмотря на свирепость цензуры и невольную самоцензуру автора.

В других работах Каверина, написанных в оттепель («Косой дождь», 1962; «Двойной портрет», 1967) и даже после ее завершения подавлением «Пражской весны» («Двухчасовая прогулка», 1978), нет никакого казенного энтузиазма, вымученного патриотизма, государственных великих свершений и пр. В них действуют нормальные люди, хорошие и плохие, талантливые и бездарные. Автор рассказывает о любви своих героев, об их радостях и страданиях, поражениях и победах. Хотя советская система еще держалась, никто не мешал маститому автору писать без обязательного прославления властей предержащих и их обветшалой идеологии.

А прекрасные, несмотря на все цензурные муки, «Два капитана» и «Открытая книга» навсегда останутся замечательными текстами советской литературы. Порядочный автор сумел, минимально приспосабливаясь к зловещей эпохе, сохранить и талант, и чувство собственного достоинства и создать книги, которые спустя уже десятилетия продолжают привлекать и читателя, и зрителя.

Марина Цветаева «Перед зеркалом» Вениамина Каверина

В 1972 году вышел отдельным изданием необычный роман Вениамина Каверина «Перед зеркалом». Во-первых, роман эпистолярный, что для конца XX века несколько необычно. Во-вторых, в авторской аннотации сказано, что в основу книги «положены подлинные женские письма».

Насчет второго читатель, хорошо знающий мастера великолепных сюжетных построений, имел полное право усомниться. Тем более что отсылка к якобы чужим текстам имеет давнюю и славную литературную традицию. Кто только из великих писателей не переписывал чужих рукописей! Традиция, кажется, начинается с Сервантеса, который «перевел» на испанский язык «Историю Дон Кихота Ламанчского, написанную Сидом Ахметом Бененхели, арабским историком» (ч. 1, гл. IX)171.

Остроумно рассказал об этих обычных писательских «плагиатах» великий имитатор Вальтер Скотт:

Один счастливец гуляет по берегу моря, волна швыряет ему под ноги небольшой цилиндрический сосуд или шкатулку с сильно пострадавшей от морской воды рукописью, которую с большим трудом ему удается расшифровать и т.д. Другой заходит в бакалейную лавочку купить фунт масла, и смотри пожалуйста: бумага, в которую завернули его покупку, представляет собою рукопись каббалиста. Третьему удается получить у хозяйки меблированных комнат бумаги, оставшиеся в старинном бюро после умершего жильца172.

В русской литературе таких «издателей» чужих текстов тоже хватало: и Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов… Тем более можно было заподозрить в выдумке мастера острых, захватывающих сюжетов. Несколькими годами позднее он рассказал, что досталась ему рукопись романа почти так же, как об этом писали его многочисленные предшественники:

Лет восемь тому назад мне позвонил почтенный ученый, с которым я встречался очень редко <…> будем называть его Р.– и спросил, не хочу ли я познакомиться с многолетнею перепиской между ним и … Он назвал незнакомую фамилию, которую я сразу же забыл <…> вскоре он привез три аккуратно переплетенных коричневых тома173.

Предположение, что все это традиционный романтический рассказ о счастливых находках, подкрепляла в «Послесловии» маленькая выразительная деталь о работе над счастливо обретенной рукописью:

Понадобилась сильная лупа, чтобы прочитать эти случайно попавшие ко мне письма,– почерк был неразборчивый, обгоняющий мысли, небрежный174.

Эти слова удивительно напоминают рассказ Сани Григорьева о чтении дневников погибшего штурмана «Святой Марии»:

И снова я принимался за эту мучительную работу. Каждую ночь – а в свободные от полетов дни с утра – я с лупой в руках садился за стол, и вот начиналось это напряженное, медленное превращение рыболовных крючков в человеческие слова – то слова отчаяния, то надежды (ч. 4, гл. 7).

Однако же этот странный «несвоевременный» эпистолярный роман, эмоциональные письма которого открывали глубокие тонко и трепетно описанные любовные и творческие переживания талантливой художницы, на самом деле оказался подлинным жизненным документом, лишь слегка тронутым рукой мастера. Оказалось, что автор сообщал читателям совершеннейшую правду, когда говорил в «Послесловии»: «Я отобрал лишь самые значительные из писем. <…> Пользуясь правом романиста, я дополнил переписку немногими сценами» (с. 348). В основу романа легли подлинные письма художницы Лидии Никаноровой, уехавший из России (Крыма) перед захватом его красными, к советскому математику Павлу Безсонову, который передал их Каверину в 1962 году. Ныне эти письма хранятся в архиве писателя в ЦГАЛИ175.

Далее в «Послесловии» Катаев сообщал:

Лица, упоминаемые в письмах, были извещены о находке и согласились на публикацию, однако при условии, что их фамилии будут изменены. Это не коснулось деятелей, оставивших заметный след в русской и мировой культуре первой четверти двадцатого века (348).

Непонятно, правда, почему в этом случае было изменено имя Марии Цветаевой (Нестроева), которой посвящены очень выразительные, интересные страницы. Видимо, родные, прежде всего ее дочь Ариадна Сергеевна Эфрон (о ее оценке романа см. ниже), не захотели упоминания подлинного имени.

Лидия Андреевна Никанорова (1895–1938), чьи письма и составили основной корпус книги, получила в романе имя Елизаветы Тураевой. Ее муж, художник Георгий Калистратович Артемов (1892–1965) стал Гордеевым. У Каверина судьба героини оказывается трагической: она, больная, уходит от мужа, ожидая приезда возлюбленного. На самом деле супруги до смерти художницы жили вместе и, по словам современников, любили друг друга, много работали и не были такими нищими, как их изображает автор: у них был домик в предместье Парижа Кламаре.

В эмигрантских кругах книга сразу привлекла к себе благожелательное внимание. Кажется, впервые в Советском Союзе появилась книга, в которой жизнь русской эмиграции была изображена с вниманием, сочувствием и интересом. Марк Слоним в статье «Советский роман о русской эмиграции», пересказав его содержание, писал:

…в нем <романе.– М. А.> чувствуется желание сказать правду о русских людях за границей и приблизить советского читателя к тем, кто в эмиграции достойно представляет лучшие традиции нашей культуры176.

До него дошли слухи о подлинности использованных Кавериным текстов: «Вообще передают, что и письма его героини, и история ее жизни не плод воображения, а соответствуют подлинным документам…» Он легко увидел в романе знаменитую поэтессу: «Совершенно ясно, что в Нестроевой автор романа изобразил Марину Цветаеву». К сожалению, не могу дать точную ссылку на эту статью, так как в моем распоряжении находится только вырезка из газеты (видимо, «Русская мысль» – Слоним жил в это время в Швейцарии) без указания даты и места издания.

В другой вырезке находится статья Р. Вальтера «В. А. Каверин (К семидесятилетию)». Здесь тоже отмечаются и экзотичность формы романа, и