Двойчатки: параллели литературной жизни - Марк Григорьевич Альтшуллер

Крепко целую твоя Саша

Александра Захаровна переслала Е. И. выдержку из письма Ариадны Сергеевны Эфрон, которая тоже прочла «Перед зеркалом». Она, очевидно, осведомлена об истинных прототипах романа лучше Туржанской. Возможно, сам Каверин ей рассказал, да и сама Ариадна Сергеевна, наверное, достаточно хорошо помнила Никанорову и Артемова, которых навещала вместе с матерью. Письмо, где рассказывается о визите Цветаевой с детьми, помечено <19>27 годом (см. примеч. 3 на с. 145), Ариадне было тогда пятнадцать лет, а не семь, как пишет Никанорова. (Может быть, Каверин объединил в очень большом письме разновременные тексты.)

Она почему-то совсем не упоминает об изображении в книге своей матери. Должно быть, выразительный портрет Цветаевой ей не очень понравился. Возможно, она ревниво отнеслась к тому, что героиня романа оказалась «глубже и значительнее, чем другие иные (это слово Ариадна Сергеевна подчеркнула!) образы», то есть сама Марина Цветаева. Этим, наверное, и объясняется ее достаточно сдержанная оценка романа. Может быть, именно этой ревностью к материнскому имени и была вызвана (если наше предположение справедливо) замена фамилии Цветаевой на Нестроеву:

Из письма АЛИ от 7 марта 1973.

«ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ» мне в равной мере понравилось и не понравилось. Женскому образу придана глубина и значительность других иных образов; так оказалась опущена правда, строгость, простота. На самом деле талантлив был муж, а не жена – художница способная, но не самостоятельная. Что до бывшего жениха, тот и вовсе ничтожество, к тому же преуспевающее… Так что «переосмысленного» получается больше, чем «всамделишного».

Сам Каверин приятный и хороший человек, романтик русского, душевного склада; и вся семья хорошая – отцы, дети, внуки.

Приведенные в этой заметке материалы, думается, обогащают наши представления о восприятии одного из самых значительных произведений Вениамина Каверина. Кажется, автор точно воспроизвел все, что написано Никаноровой о Цветаевой. Вряд ли он стал бы что-то придумывать и править подлинные рассказы о великой поэтессе. Наверное, эти рассказы могут найти свое место в сборниках воспоминаний о Марине Цветаевой.

Забытые романы об эпохе Петра Великого

Григорий Альтшуллер: «Царь и доктор», «Дело Тверетинова»

Имя Григория Исааковича Альтшуллера хорошо известно цветаеведам. Он в очень сложных обстоятельствах принимал новорожденного сына Цветаевой – Мура. Вот что рассказывает он сам об этом случае:

…ребенок родился с пуповиной, обмотанной вокруг шеи так плотно, что едва мог дышать. Он был весь синий… Я отчаянно пытался восстановить дыхание младенца, и наконец он начал дышать и из синего превратился в розового… я почувствовал, что опасность миновала187.

А вот что говорила сама Марина Цветаева:

Сын мой Георгий родился 1 февраля 1925 года в воскресенье, в полдень, в снежный вихрь. В самую секунду его рождения на полу возле кровати разгорелся спирт, и он предстал в разрыве синего пламени <…> спас жизнь ему и мне Г. И. Альтшуллер, нынче 12-го держащий свой последний экзамен188.

Александра Захаровна Туржанская (1895–1974), близкий друг Цветаевой, крестная мать Мура, писала Екатерине Исааковне Еленевой, сестре Григория Исааковича: «Гришу она <Цветаева.– М. А.> обожала: „Какой очаровательный человек. Как хорошо, что он доктор“»189.

Григорий Исаакович Альтшуллер (1895, Тверь – 1983, Нью-Йорк)– сын известного врача Исаака Наумовича Альтшуллера (1870–1943), который был лечащим врачом и другом Чехова, лечил Льва Толстого во время его тяжелой болезни (1901–1902), общался со многими блестящими русскими интеллигентами Серебряного века (Шаляпин, Немирович-Данченко, Горький и др.). О Толстом и Чехове он оставил воспоминания190.

Григорий окончил с золотой медалью Александровскую гимназию в Ялте, учился на медицинском факультете Московского университета. После революции 1917 года вернулся в Ялту. Оттуда в 1920 году вместе с родителями и младшей сестрой Екатериной выехал в Константинополь. Исаак Наумович был послан туда командованием Вооруженных сил Юга России в качестве председателя санитарно-медицинской комиссии, чтобы помочь русским беженцам и раненым. В официальном документе от 23 мая 1920 года было сказано: «По выполнении возложенных на него поручений доктор Альтшуллер возвращается обратно в Россию»191. Однако в том же 1920 году красные захватили Крым, и семья стала беженцами.

Григорий Исаакович закончил медицинское образование в Чехословакии. С 1938 года жил и работал в Нью-Йорке. Русские эмигранты отзывались о нем с благодарностью и восхищением. Бедняков он всегда лечил бесплатно. Он автор около полусотни научных работ, опубликованных в научных журналах на английском, французским, немецком, чешском, русском языках. А еще Григорий Исаакович был превосходным пианистом192 и интересным писателем. Он автор двух исторических романов о петровской эпохе. О них и пойдет речь в этих заметках.

В 1951 году Григорий Исаакович напечатал свой первый роман «Царь и доктор». Книга вышла в Нью-Йорке, выразительную обложку сделал Мстислав Добужинский. Автор был превосходно начитан о петровской эпохе, тщательно изучил биографию своего героя – первого русского дипломированного (Падуанский университет) врача Петра Васильевича Постникова. К этому времени уже был написан великолепный роман Алексея Толстого «Петр Первый», и влияние его явно сказывается в книге Альтшуллера: Кукуй (Немецкая слобода) и грязная Москва, ненависть русских к «немцам» и пр. При этом он совсем по-другому, чем его предшественник, трактовал отношение царя-преобразователя к людям, даже горячим сторонникам его реформаторской деятельности.

В книге противопоставлены Россия XVII века и Западная Европа. Выразительно описаны реалии каждого из миров:

В древней Москве было мало широких и прямых улиц. …На этих главных улицах …было устроено подобие мостовой. Толстые бревна были переброшены тесно одно около другого от края до края дороги, и по ним, как по деревянному мосту, медленно продвигались повозы, лошади и пешеходы… От каждой из них под косыми углами разбегалась сеть кривых переулков и улиц между рядами неровных бревенчатых в два жилья на подклетьи поставленных домиков. Громадные лужи не пересыхали неделями, в топкой зловонной грязи гнили нечистоты, отбросы, торчали остатки разбитых телег, копались свиньи, плескались гуси и утки. Даже днем приходилось передвигаться с опаской, чтобы не увязнуть в грязи. <…> Кругом была темь и грязь – лучше было сидеть по домам, заперши ворота и спустивши с цепи злую сторожевую собаку (с. 46193).

И рядом с этим неопрятным, неуютным, неприветливым, замкнутым миром существует кусочек совсем другого, европейского – Немецкая слобода:

По обеим сторонам прямых и чистых улиц стояли красивые опрятные домики с садами, заборами, с окнами, завешенными занавесками, с цветными горшками на подоконниках, с флюгерами на