Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

вкладывал свои заскорузлые поэтические идеи, помыслы, рифмы, шиболеты и, конечно, слюнявые поцелуи…<Нрзб>.

Родители косили глаза, будто у них развилось к старости косоглазие. Они шипели и поскуливали, отравляя лирическую жизнь Мишеньки. Чтобы отвадить сына от гомогенного влечения и похабных сновидений, папа раздобыл (не трудно было) эффективное зелье Н. Бехтерева, изобретённого им в двадцатые годы (им лечили сотрудников ОГПУ), и тайком подливал в чай и кофе то алхимическую смесь лупулина с монобромистой камфарой, то другую смесь – из адониса, брома и кодеина. Поллюции прошли, прошли экстазы, прошли тревоги. Мальчик лишился здорового самоутешения. Стало скучно. Чресла лишились чувства пола. Язык утратил свойство рода и падежей. Фразы страдали солецизмами. Отпустили смыслы, целеполагание заводило в экзистенциальный тупик. Жизнь потускнела, как ленинградское небо в предзимье. Ресентиментные чувства обострились обоюдно, отношения в семействе Кралечкиных стали непримиримо враждебными, стихийно возникали квартирные баррикады, намечалось восстание без победителей.

Сыну просто не хватало рядом любезного собеседника, идейного вдохновителя, своего мраморного двойника. Мишенька пожаловался на апатию, меланхолию и депрессию. Пришлось отступиться от самолечения. И снова милые не могли наговориться и натешиться, шушукали о пустяках и декадентской поэзии. «Смуглый отрок бродил по аллеям…» Менторский покровительственный тон Кралечкина действовал на его плюшевого дружка победительно, как волшебная флейта индийского факира на утомлённую музыкой кобру.

Длинные волосы, прямой тонкий нос, жидкие брови, овал подбородка и длинная шея без кадыка делали его принца в сумеречном свете схожим с известным ахматовским портретом. Проводя пальцем по абрису его лица, Кралечкин мысленно рисовал двойной портрет. Эту схожесть Кралечкин подчёркивал всякими ухищрениями, цепляя на его шею пластмассовые рубиновые бусы из маминых аксессуаров, взятых тайком, или, подражая эротическим линиям рисунков Модильяни, укладывал его на диване в ахматовских позах и фотографировал фотоаппаратом Феликса Эдмундовича Дзержинского («ФЭДНКВД»), заставлял декламировать стихи её отрешенно-монотонным голосом. «…А теперь я игрушечной стала, как мой розовый друг какаду…»

Счастье прибыло. Воз и маленькая тележка. Тащи, не надорвись!

Миша Кралечкин прильнул к войлочному увлажнённому паху своего Маленького Мука, косолапому медвежонка Тэдди, болтливому Винни-Пуху, глубоко втянул широкими ноздрями запах, напоминающий пустую застоялую банку из-под дешёвых рижских шпрот, в которой остался хвостик от копченой мойвы. «Ты лежи, медведь, лежи в постели, лапами не двигай до зари и, щеки касаясь еле-еле, сказки медвежачьи говори». Мысли его текли по жёлобу мозговых склерозных извилин в ритме будущей жалобной автобиографической прозы, которая никак не складывалась за письменным столом, зато тягуче, вязко, узорно, замысловато и заскорузло плелась в полусне, в полудрёме, в полубреде.

Он плотнее прижался к плюшевому другу, сжал его в объятиях, шептал ему на ухо рифмованные нежности. «Иду по жизни я без пожиток, иду обреченно. И тонок я, и, как прутики ракиты, жидок… Ем картофель, на костре печённый. Ты пропустил мой товарняк, отпустило сердце облегчённо. Дует в профиль ветер, кусает «Северняк», вдыхаю воздух, будто обречённый…»

Какой-то бредовый поезд увозил его куда-то на дикий Север, в страну детства, где папа служил начальником Северных лагерей, где насельники занимались заготовкой русского леса, столь воспетого советским классиком, уносил в страну юности, в сонный Ковж…

Он любил эти минуты поэтического пробуждения, когда медленное веретено мысли начинало тихо вращаться и жужжать, как зазимовавшая между двух рам в деревенском доме одинокая муха, потирающая лапки, чистюля, сплетница. Из жужжания в голове выводились жалобные слова…

Вот Лодейное Поле, вот Тихвин, вот Ленинград, вот Ижора…

Топография блуждающей душеньки бесславного советского поэта. Ау, Мишенька! Ау, где ты, мой возлюбленный, каждый волосок твой на тельце-теле обласканный¸ зацелованный? Каргополь, Вологда, Новгород, Святогорск…

О, география в блёклой снытьбы!

Чьи-то старческие губы, почти не его, почти чужие, жамкали топографические названия, пока юный Миша склонялся близоруко над географической картой, развернутой на вагонном столике этого бредового поезда, мчащего в ту область, которая уже не постигается разумом. «В стремительном вагоне, от северных безумств отрадно улететь…» Поезд поддакивал каждой его фразе, вздрагивал на стыках рельс, говорят, проложенных еще в 1913 году, убегающих на север дикий, в Архангельск пасмурный.

Испачканный чернилами пальчик усердно водит по голубым венам северных рек: Негежма, Свирь, Чурьега, Оять… <Нрзб>. Отцовские руки в таких же упругих прожилках влекли и пугали мальчика. Он никогда к ним не прикасался. Боялся, как оголённых проводов под электрическим током. Жилы вспучивались, когда отцовские руки сжимали широкий ремень.

Где ты юность бедная, вся в фиолетовых кляксах? Миша переписывал свою жизнь набело, начисто бисерным почерком, адали с этим чистописанием готовился предстать перед вечностью, пред Богом. А в руках у Бога что? Серп и молот! Где ты, о возраст нежности? Детские и юношеские страхи отпустили, но исподволь подступали старческие страхи. Боялся голода, боялся смерти, боялся безвестности. Немощь, бессмыслица, немота подступали невесть откуда. Сухонькой ладонью бабушка приглаживала его льняной вихор, бормотала что-то несусветное: «Учись, милый, когда вырастишь, станешь большим, все поймёшь, ведь ты умный…»

Тайно осеняла его двуперстным знамением. Она вышивала гладью китайскую даму в розовом халате и китайского вельможу.

…Станции, полустанки, разъезды. Бабы в оранжевых тужурках машут оранжевыми флажками. Прощай, прощай, моя жизнь! Прощай душа, ветошь, плоть. Дым, пыль, рябь… Мёртвая зыбь….

Сгинуло всё, тлен воспоминаний клубится зимней позёмкой. Как будто не было ничего, ничегошеньки не было. Выдумки. Вымысел. Враки. Бред. Гиль. Сознание, как склёванный клестами подсолнух: пусто, дыряво, щербато. Что я? Пустое имя? Тень? Прощай, о мысль! Быть в разлуке нам, о мысль моя!

А вот ещё один топоним, напоследок: узловая станция Исакогорка. Отсюда начнём. Начнём движение мысли вспять. Что ж ты, память моя, веди чернильными тропами! Веди в обход болотистых чавкающих клякс в разлинованной школьной тетради. «Дорогая, многоуважаемая, моя любимая Анна Андреевна…»

Гляди, вон там, ворон обронил чёрное перо на снежную дорогу, по которой везут спиленные мохнатые ели. А что теперь? Тебе ли, старик, тебе ли, жалкий старикашка, проворонившему жизнь бездарно, счастье вздорное своё, сожалеть о вороньей утрате? Тебе ли ворошить этот прах воспоминаний чёрным пером из вороньего крыла? Поезд въезжает в тоннель забвения. Память, повремени! Мгновение, замри! Где стоп-кран? Вот, в тамбуре. Написано: не работает. Написано: не дёргать! Вон, вон из вагона, скорей! Сполохи мыслей, проблески огней. Что-то вспыхивает во тьме, смех, улыбки; что-то скользит в окнах тусклого вагона с застывшим отражением белобрысого старика с голубыми глазами в оправе белых ресниц. Ты один на один с тенями твоих любимых, один на один со своим старческим телом, один на один с призраками твоих врагов, с призраками твоих любимых, живых и мёртвых. Лица их смазаны. Имена