Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Кралечкин не стерпел позор, умер… Ну не совсем. Кралечкин немножко умер… Буквально. Что засвидетельствовали его стихи.

***

Итак, немножко умерев, он вышел из дома немножко прогуляться на тот свет, где бывали многие известные персонажи. Цвела персидская сирень, наполняя ароматом лунный сад. Идя неправедными путями, он зашел в кондитерскую «Вольфа и Беранже» на звуки механического пианино. Оно бренчало, подражая то ли Жан-Батисту Рамо, то ли щебету воробьев у Казанского собора. У музыкального инструмента стоял коренастый, бородатый, короткостриженый, синеглазый парень лет тридцати трёх с рюкзаком за плечами. На груди у него был значок. Станция Лазаревская. Из рюкзака торчали свиные копыта. Пять ног. Кралечкин узнал свой брезентовый рюкзак. Сердце Кралечкина ёкнуло и окаменело. Будто ударили камень о камень и высекли из него искру. Сладко пахло кремнием. Он ринулся к парню, чтобы отобрать свой рюкзак со свиными ногами. «На-аха-а-ал! Во-о-р! Па-а-а-дла-а-а!» – вырывалось из его гортани три ноты, выдранные из какого-то клавира.

Трудно было протиснуться сквозь толпу. Иностранные туристы, пожилые пары, переговаривались между собой. «Il Paradiso e` il posto dove l`inglese fa il poliziotto, il tedesco il meccanico, il francese il cuoco, l`italiano amante e lo svizzero amministra tutto. All`inferno, invece, gli inglesi fanno i cuochi, i tedeschi sono poliziotti, i francesi meccanici, gli svizzeri amatori e gli italiani…» Чтобы протиснуться сквозь иностранцев, нужно было повторить за ними слово в слово этот иностранный бред. Иначе никак не выбраться!

Кралечкин вспомнил, что уже видел этого рыжебородого парня прежде, в зоопарке на Петроградской стороне, у вольера с обезьянами, которых он обихаживал с лопатой и метлой в руках. В кармане у него торчала антикварная книжка «Жизнеописание замечательнейших обезьян» Двоекурова С. К. Мальчик любил животных. Кралечкин остановился у вольера с павлином. Птица распустила хвост, показала гузку. Кралечкин подумал: «Можно ли из павлина приготовить куриный суп?», а молодой человек пожурил самовлюблённого павлина: «Что ж ты ведёшь себя некрасиво, птица Додо?»

Кралечкин вспомнил. Ведь это был Мау Линь! Тот самый! Сын ахматоведки Колтуховой! Говорили, она стала городской сумасшедшей, вспомнил Кралечкин. Импозантную даму, разодетую в цветастое тряпьё, в вычурной шляпе из цветов с ибисом в гнезде, под чёрной вуалью видели частенько у входа метро «Гостиный двор». Она раздавала людям цветы с могил городских кладбищ – Волкова, Смоленского, Северного, Киновеевского.

Ей бросали мелкие деньги, иногда бумажные, иногда иностранные, когда экстравагантная женщина распевала всегда одну и ту же песенку на разный мотив: «В моём цветнике только красная гвоздика, аромат её странен, душен и ядовит…» Всякий уходил с какой-нибудь одной строчкой из её песенки. К одним привязывалась строчка «Когда я хочу плакать, гвоздика бледнеет и аромат её нежен и совсем иной», к другим цеплялась фраза «Сейчас я искала счастья, а она завяла», к третьим – «Когда мне хочется ласки, хочется любить, гвоздика моя алеет…», но никто целиком эту песню не запомнил. Горожане, одни любезные, брали цветы с благодарной улыбкой; другие, сердобольные, подавали копеечку в ладонь в кружевных перчатках с обрезанными пальцами; третьи, озабоченные, проходили молча, вертели пальцем у виска. Вручая цветочек, Колтухова приговаривала: «А это вам привет от Михаила Кузмина! А это вам привет от Анны Ахматовой! А это вам привет от Паллады Олимповны! А это вам привет от Голубевой Антонины Георгиевны!»

Колтухова воспитывала своего сына на книжках Антонины Голубевой, классово-чуткой детской писательницы «от станка», которая, следует заметить, была ответственным секретарём в ленинградском журнале «Звезда», когда громили «будуарную» ААА, лишив её «классового пайка», пуская жизнь её под откос, будто вражеский железнодорожный состав на оккупированной территории. Партийный заказ – закон для редактора.

Колтухова читала сыну её повесть «Мальчик из Уржума» о сиротливом детстве и юности С.М. Кирова, любимца партии, свирепого советско-персидского царя. Его памятник в известные годы громила Колтухова вместе с толпой, кричала на баррикадах «долой КПСС!», «долой шестую статью Конституции!» В те дни открывались архивы и, пройдя все формы допуска, Кралечкин залез в них с головой, когда сначала сочинял диплом, потом корпел над комментариями к собранию сочинений ААА. Он рылся в закрытом ахматовском архиве фонда № 1073, что хранится в Публичной библиотеке. Там обнаружил своё юношеское письмо, отправленное своему кумиру. О, как дрожали его пальцы! Как у серны млело сердце, дёргались поджилки, слезились глаза. Он был счастлив. Спустя полвека его старческие руки вновь держали это письмо на листочке в клеточку из школьной тетради… <Нрзб>.

Всё это вихрем пронеслось в голове у Кралечкина. Наконец, он выбрался из толпы. Благодать снизошла на него. Казалось, что сердце его поливали из черпака горячим шоколадом. Так сладко было на душе. Тайный глас потерянного счастья, обещающего ему Небесный Иерусалим, слышался в иноязычной бессвязной речи посетителей кондитерской «Вольфа и Бернаже». Воздух в анфиладах кондитерской растекался сладострастьем.

…Кралечкин ринулся к механическому пианино. Рядом стоял инфантильный бородач, который снимал на айфон другого ассирийца в белых джинсах «Levi`s». Чем-то он был похож на танцора из пьесы Жан-Батиста Рамо…

Не случись этой встречи в кондитерской, Кралечкин вернулся в свой «мешок с явью», который, надрываясь, всюду носила оплечь Акума в зелёном шёлковом платье. Подхваченный под руки новоявленными бородатыми ангелами, Орестом Океановым и Мау Линем, он уже ни за что не хотел возвращаться в бетонные могильные стены квартиры с белым беглым попугаем-резонёром, с тунеядцем Кларэнсом…

…Весело было гулять втроём.

В час гелиотропа ходили-плутали по рынку Апрашки – втроём, как закадычные друзья, заливая за кадык, не оглядываясь, взбирались по каким-то лестницам, попали в синематограф на сеанс старинного фильма «Рим в одиннадцать часов» («Roma, ore 11»), попали в американскую кинохронику о Ленинграде 1935 года, узнали себя в толпе, и говорили во, во, зырь, ты, зырь я; в этой кинохронике был запечатлён Людвиг Витгенштейн, выходящий из трамвая на проспекте Нахимсона. Убегали от погребального женского ора из кинофильма, захаживали в бутики со всяким китайским барахлом, возбуждая напрасный коммерческий интерес у торговцев; придумывали рифмы к пустякам; напевали хором «тополи, тополи, скорей идите во поле», «ясени, ясени, обокрали Расина», «жёлуди, жёлуди, как золото, тяжёлые»; в час ангелики оказались на улице Радио (какая-то клиника для умалишённых), обходили врачей на медицинском осмотре, искали дневник Людвига Витгенштейна, «Жёлтую тетрадь»; прошли сквозь Невский струнный квартет до-минор Шостаковича; в час жасмина посидели у ног наяды в Летнем саду близ берега Леты, где было множество дам, особенно прекрасных и свежих, в нарядных платьях из эластического разноцветного хрусталя с вживлёнными бабочками,