Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

иллюминирующих радугой; меж них был Пушкина в шлафроке и туфлях; меж них шныряли пронырливые записные молодые фешионабли; в час резеды окунулись с головой в pasticcio, затем спустились в подземный электроход, быстро достигли станции Чёрная Речка; по бегущей лестнице в час кактуса пришли в дом Кралечкина, в его квартиру, где уже хозяйничала по-свойски Акума в своём домашнем дезабилье, с растрёпанной причёской, выбивающейся из-под чалмы, в распоясанном турецком халате, с полуобнажённой грудью – она варила холодец из свиных копыт, помешивая деревянной лопаткой да приговаривая притворно и ворчливо: «Где этот мальчик из Лодейного Поля, где этот шалопай шляется? А поди-ка сюда! Где это он шлындает, шалунишка, манкирует музой моей? Ах ты «Странствующая потаскушка» Аретино! Ну-ка выкладывай свои непристойности – все, все, все! На стол! Избави меня, Господи, от полного разврата».

…И так захотелось водочки под селёдочку! Трубы горели, как говорят алкоголики.

«Душа взыскует!»

«Взыскует!»

«Аллилуйя!»

«Ну, доставай!»

«Доставай родимую, из морозилки…»

«Из морозилки родимую…»

«…мхом ледяным покрытую…

«… бутылочку…»

«…бутылочку!»

«На стол!»

Распев голосов по нотам партитуры «Арапа» Артура Лурье закончился радушным распитием и весёлой трапезой чем бог послал, не обессудьте гости дорогие. У гостей сверкали глаза, от предвкушения сладостно ныло в брюхе.

– С днём рождения, Кралечкин! Мы не забыли, нет, не забыли! С возвращением тебя в юдоль земную, из небытия нездешнего, господь уготовил тебя на подвиг, на труд!

Алаверды было чеканным (корявая заготовка):

– Я не знаю добрей человека, чем отец мой – сотрудник ЧК, но вас, моих дорогих друзей, я искал полвека, отчаялся, веру утратил. Не подступится к вам злодей, из груди своей я сердце выну и отдам за вас врагу, как последнюю гранату, но сейчас на предохранителе стоит чека, так что подальше держитесь от меня, мои хулители…

Задушина по Кралечкину прошла задушевно. Было упоительно.

***

Всё бы хорошо, да вышло плохо. Всё бы ничего, да стало худо.

… Посреди поминального пира, без лишних слов и телодвижений, посреди интеллектуального застолья по случаю поэтического воскрешения Кралечкина, который впал, было, в прозаическую каталепсию, Орест Океанов, перевалившись через стол с поминальными яствами, над которыми торжествовало свиное рыло, врезал младшему Кралечкину в его чувствительное разговорчивое «ебало», которое пыталось что-то уесть из мужественного «хлебала» Ореста Океанова!

А он уж нахлебался вдрызг! Спросите: «За что?»

Ну, как за что! За речь, за родимую русскую речь! За великое русское слово! Все конфликты имеют лингвистическую природу, спросите хоть у Витгенштейна, прочтите в его «Голубой книге». Поэты должны чтить речь. Нельзя брякать, что попало. Поэты должны беречь слова, как зеницу ока.

В конце концов, удар хоть и был болезненным, но следуя философской логике (пропозиции) витгенштейнова трактата, спросим вслед за ним: «Может ли человеческое тело испытывать боль? Кто-то скажет: «Как тело может испытывать боль? Само тело – это нечто мёртвое; тело не является сознанием!» Стало быть, мёртвое есть то, что не имеет сознания, стало быть, так…так…так…

А коли так, тогда чем же является этот роман, который вы читаете в метрополитене где-то на станции «Площадь мужества» или «Автово»? Если этот роман есть сознание, то он определённо должен испытывать боль, страдать и корчиться от мук Кралечкина. От сознания его предсмертных мук роман тоже корёжит и скрежещет. Роман в муках делириума вопит смертно: «У-у-у!»

После хука слева повисла безвольная конвульсивная судорожная пауза. Перестали стучать о фарфоровые тарелки австрийского сервиза с бледными альпийскими пейзажами с тучными коровами, с пастушками и пастушками старинные вилки и ножи с масонскими вензелями, перестали щёлкать отремонтированные вставные челюсти. Пауза длилась по театральному закону. Длилась… Блокадный метроном отбивал удары. Один, два, три, четыре…

Евгенислав Цветиков, начинающий провинциальный драматург, преподнёсший в дар Кралечкину свою доморощенную пьесу, был мастером житейских и любовных мизансцен, быстро взял на заметку эту мизансцену. Режиссёром этой мизансцены был случай. Головы у присутствующих за праздничным столом поворачивались вправо и влево, как у механических кукол. Глаза выражали испуг, недоумение, гнев. Мыслив их голове разбежались по углам, как биссектрисы.

И вот, закон паузы даёт отмашку для реплики.

– Побили! Побили! Детоубийство, детоубийство! – заверещал Кралечкин так смешно, что Евгенислав прыснул сквозь губы. Кралечкин притопнул ногой: – Полной, требую полной сатисфакции! Немедленно!

Жертва побежала в комнату за утюгом, чтобы не остаться в долгу перед обидчиком, крича: «Где утюг? Миша, где утюг? Я, я, я… огрею его утюгом! Напишу в интернет!»

Поскольку профилем сорокалетний юноша был схож с великой ААА, чему не переставали восхищаться гости, то кулачное право свободы посчитали двойным оскорблением русской литературы. Всюду двойственность, дуальность, амбивалентность, интеллегибельность и прочая метафизика уже обрыдла. Уж тошнит от парчи и крепдешина. Ну, правда! Хочется чего-нибудь посконного, сермяжного, ватного, войлочного!

Негодяя и проходимца изгнали из-за застолья благопристойных поклонников и почитателей института ААА, не позволив ему доглодать кусок свиного хряка. Всё это действо происходило на телевизионном музыкальном фоне завораживающей арии Casta Diva восхитительного Vincenzo Bellini в исполнении божественной Diva Cosaque Anna Netrebko.

Уж извините за нелитературный моветон в этом пассаже, культурные читатели, а другими словами никак не скажешь более убедительно, не приходят на ум, поскольку долго не хочется размусоливать по бумаге вороным пером, тем более что все это подробно изложено в протоколе в полиции, хоть делайте запрос в отделении Калининского района СПб.

Всё оказалось подставой, розыгрышем. Тут попахивало бесовщиной, попахивало мелким бесом, знатоки скажут ехидно: «Из табакерки самого Фёдора Сологуба».

Кто-то ведь открыл эту табакерку!

Акума хихикала, подзуживала, подмигивала. Незаметно инфернальница подливала гостям в бокалы сгущённый азот à la fleur d`orange.

Ай да плутовка! Ай да выдумщица! Мстительница!

И куда подевалось её трагическая маска беззаконницы Антигоны, с которой она не расставалась по жизни и по смерти? Эта греческая комедийная маска сползла под затрапезный стол, завалилась за лавку, и давай беззвучно хохотать, заливаться, покатываться, ну точь-в-точь деревянная удэгейская богиня смеха.

Веселье веселилось. Горе затаилось.

26

…Фразы своей будущей прозы, на которую не хватало у него воображения, ибо был прост, как солдатская портянка, с которой собирался войти в пантеон советской литературы, он пробовал на вкус, обнюхивал, причмокивал губами, обгладывал и обсасывал, будто японец крылышки и лапки цикады.

Он упражнялся в поденных лирических записях в школьной тетради за сорок восемь копеек. Год за годом, тетрадь за тетрадью росли летописи советского мальчика, отрока, юноши, старика, члена союза советских журналистов, члена союза писателей СССР! Вот так, бац, и собрание сочинений посмертно готово! Великолепное надгробие! Детство и юность сгинули, как он говаривал