Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

догадывался пророчески, что либертрианской эпоха «кулачного права свободы» закончится, как только будут разворованы и приватизированы советские богатства, недра, заводы и фабрики, вспыхнут олигархические войны, и первым признаком заката станут гонения на обездоленных селенитов-урнингов. «Подождите, – говорил Кралечкин пророчески-угрожающе, – вас еще погонят поганой метлой, пыль будет стоять столбом над Невским! А пока они воруют, вам позволено всё! Грешите! Хватайте глотками воздух, воруйте воздух! На этой уловке, – просыпался в Кралечкине марксист-ленинец, мутирующий в социал-дарвиниста, – они делают свои подлые делишки! А вы сосите архипа-лысого!»

И какая подлость! Приедет Евгенислав Цветиков, званый гость, сексуальный авантюрист, и все разрушит, все стариковское хрупкое счастье, отпущенное, как щепотка аттической соли: «Береги меня, мой Кларэнс. Мне недолго жить осталось!»

Настали долгожданные дни, когда стихи его, струящиеся запоздалым молодым бесстыжеством, были собраны в лирическую книгу «Дурная компания». В неё вошло всё, к чему он, казалось, восходил сердцем, желая беспочвенного существования, позднее станет поводом для раскаяния.

Он намеренно не внимал расхожей истине летописца села Горюхина (выписанной в дневник) о том, что «человек, не повинующийся законам рассудка и привыкший следовать внушениям страстей, часто заблуждается и подвергает себя позднему раскаянию». Ну, так что ж! Пора было бы стать плохим мальчиком на старости лет, пора разбить раковину тщедушия, вынуть сердце, отдаться на волю безрассудства и позорной страсти. Ап, и вниз головой…Бряк!

За счет пожертвований поклонников книжка была изданы в вольной типографии. В кафе «Бродячая собака» устроили поэтический концерт. Пришли незнакомые. Кралечкин читал хорошо, убедительно. Ему подыгрывали и скрипочка и рояль. Кто-то сочинил песенный цикл на его стихи, тоже исполнил, так сказать, «с дрожементом». Кто-то из выступающих поклонников находил, что в Кралечкиных лирических произведениях, смелых, невинно-порочных, сочетается «нежность Апулея с игривостью Парни».

Вечер прошёл в каком-то тумане и в хмельном веселии. Хотелось продолжения. Захотелось бражничать, захотелось блудить, блудить, блудить в белых ночах Северной Пальмиры – чтоб не говорили досужие голоса, что он человек без нутра. Болезнь среднего возраста миновала. Как речку Суйду он перепрыгнул этот пресловутый возраст, когда мужчина легко уязвим и легкораним. Казалось, что будущее, напялив маскарадную маску, улыбается ему издали, манит пальчиком в царство коммунизма.

…А вот он и посрамил обидные слова Дмитрия Евгеньевича Максимова, говорившего ему пристрастно: «У вас, Мишенька, нет причины для поэзии». Накануне Нового года, Миша наведался к преподавателю в гости, чтобы побеседовать на дипломную тему. Он сидел в зелёном свитере на старческом кресле, которое помнило изгибы тела Ахматовой, и хлопал пушистыми ресницами, прикрывая голубые глаза от смущения. «Они сами лезут, Дмитрий Евгеньевич! – оправдывался безусый Миша. – Прут!»

«То, что стихи сами лезут вам в голову, еще не причина для того, чтобы не работать над дипломом. Вы должны быть с усами! Вы, молодой человек, слишком пристрастны к объекту вашего исследования. Геолог, вот, тоже может любить землю, горы, скалы, породы, и вынужден таскать камни в рюкзаке, надрываться, но должен их раскалывать. А вы носитесь со своей Ахматовой, как с фарфоровой эротоманской статуэткой Константина Сомова. Так в науке не годится, дитя моё. Бросьте её, разбейте вдребезги этот ваш фарфоровый образ, который вы придумали в своей голове! А потом изучайте эту самую вашу эволюцию образа по обломкам и осколкам. Да-да! Шибаните об стенку ваши фарфоровые образы!»

Такого «кощунства» Миша никак не ожидал от профессора. Чувствуя себя ничтожеством, хотел превратиться в синюю снежную пыль декабря и падать прохожим под ноги, чтоб его топтали калошами фабрики «Красный треугольник». Весельчак в коридорах ЛГУ, он готов был разрыдаться от смертельного приговора своего профессора. Навстречу ему вдоль обледенелой Невы на Петроградской стороне шёл Дед Мороз с золотой аппликацией цифр 1969 на подоле его красного в блёстках халата. «Nel mezzo del cammin di nostra vita…» – произнёс коммунистический Дед Мороз. Мише еще далеко было до середины пути, ему трудно было понять: о какой причине шла речь в устах уважаемого блоковеда? «В науке или в поэзии ищите не тему, не предмет, ищите, молодой человек, в себе личность. Вот что есть причина всего!»

А личность – это что? Где прячется моя личность? Ау, личность, ау, Миша! Выползай на белый свет, личинка. Нечего прятаться Из чего состоит личность Мишы? Из каких пружин? Из каких слов? Даже любовь ему не улыбается! Свидание сорвалось. Ответ на письмо с любовным признанием не пришел. Гадалка на картах нагадала ему фиаско. Карты отнимали у Кралечкина веру в мистическую свободу воли. Мир раздваивался, впереди маячило «счастье на кресте».

«Я»! Что это «я»? Это дерьмецо на палочке!»

Так говорил какой-то средневековый буддийский нигилист, японский монах, если верить его бывшей возлюбленной Марго… <Нрзб>

…Мише вспомнилось, что сказала его возлюбленная у Цепного моста, где крепостной царского двора камер-юнкер Пушкин за полночь тарабанил в ворота и собачился с дворником дома Оливье. В тот день, 26 мая они возвращались из Летнего сада, куда зашли прогуляться и посмотреть на пушкинский огород, где, вставши ото сна, русский гений гулял в туфлях и халате, срывал листик сельдерея и жуя, читал, писал и спал после обеда, как у себя дома. «Писатель – он что? – простодушно говорила Маргоша, – Он ничего! Он так себе, сам по себе. Перекати-поле. Живёт-живёт, в ус не дует, расскажут ему анекдот другой, а потом что-нибудь да напишет. Так всякий мастак. Разве это подвиг?»

– Коль так просто, то мне и перо в руки, – сказал честолюбивый Миша.

***

…Итак, жизнь взвихрилась, понеслась в упряжке голоногих муз. Имя его стало на слуху и на устах маргинальной богемы. Недоброжелатели упражнялись в зубоскальстве. Литературная критика не заметила стихотворца, хотя он в урочный час отсиживал свое время в «Писательской лавке», раздавая автографы поклонникам и случайным книголюбам. В поздних стихах, подпевающих кузминской музе в духе «Занавешенных картинок», он скрещивал аристократическую форму с плебейско-советским содержанием обитателей ленинградских плешек.

Гиль. Блажь. Ржа. Накипь. Агрубь.

Пошлость как стилистическая подмена; пошлость как понятийная подмена особенно процветает в эпоху слома смыслов – не нарождения новых смыслов, не обновления смыслов, а их слома, обрушения, катастрофы… Смыслы лопались, как пузыри. Глаза прозревали свободу в её безграничной безответственности. Кралечкин озирался, чуя носом воздух измены, предательства, распада, гниения. Вот когда стали рождаться слова, которые освобождали его душу из тенёт плоти. Плоть восторжествовала. Стихи его пузырились. Он думал, что этот обман – отрадный, бесстыдный и наглый – выдувал божественный Эол.

Прежде, в семидесятые годы тухлого мелкобуржуазного умственного брожения он утверждал в кружке «Архэ» районных пиитов «ФРГ», что писать нужно так, чтобы