Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Михаилу Кралечкину представлялось, как они рассядутся в старые кресла, какие были в моде в семидесятых годах, лицом к финской стенке из той же эпохи, тёмной полировки, заставленной книгами и хрусталём у круглого стола с белой скатертью, сохранившейся от бабушки. Кроме того от неё также осталось слово «ономнясь» в его лексиконе. Мамы уже нет, папы тоже нет. Они будут присутствовать цветными семейными фотографиями на стене…

В доме будет прибрано. Оборванные с карниза шторы будут зацеплены на все прищепки, а не как сейчас; будет сметена пыль на стеллажах, на паркете, под кроватью, на стопках его нераспечатанных, изданных двадцать пять лет назад книг и погрызенных собаками; хорошо бы обновить обои на стенах хотя бы в одной комнате, а то висят, ободранные, еще мама клеила, бурча: «В жилищах наших мы тут живём умно и некрасиво»… В шкафу пожирали пожитки микрочешуекрылые сильфиды.

«Стыдно живём», – пробурчал он в укор небесным покровителям, оглядывая срам запущенной квартиры с ободранными обоями в мышиный горошек, рваным линолеумом в прихожей, сломанным унитазом, изодранными книгами в стопках на полу ни кому ненужными, напрасными трудами… «Если бы собрать всю пыль в доме, под кроватью, на серванте, в шкафах, весь посмертный прах, весь его страх, трепет и бред мозга… Собрать бы да слепить из неё «золотую розу» повести длинною в жизнь… Если бы Господь дал еще одно мгновение, то подоспело бы спасение…» – мечталось Кралечкину, потирающему нога о ногу, чтобы согреть конечности.

Всё, что можно было бы свалять из целой корзины комнатной пыли, так это войлочную стельку для калош. И казалось ему, что это бабушка-покойница натирала их своими шершавыми ладонями и слышались ему старческие нашёптывания-заговоры: «Да завернуть бы тебя, сырого-то ещё, в тесто ржаное, по сусекам сметённое, да посадить на лопату широкую, да задвинуть бы в печи тёпленькую, да запечь, как хлебушек насущный, да доделать бы толком ребёночка недоношенного, допечь сначала, а уж потом наречь именем…»

23

Накануне, у метро Гражданский проспект он прикупил у благостной старушки из близлежащей деревни свиных копыт для холодца, две пары, и хвост в довесок. Долго приглядывался, вертя свиные ноги в холёной писательской руке, принюхивался взыскательным носом, годятся ли для королевского студня, для угощенья гостей.

– Какие перламутровые копытца, – не сдержался, процедил Кралечкин. Он был в мучительном раздумье: «Брать, али не брать?»

Крестьянка из деревни Мурино уговаривала клиента:

– Отчего ж им не быть перламутровыми, чай жемчуг-бисер к ногам его метала своими рученьками. Бери, мил-человек. Свеженькие копытца, милок, ономнясь освежевали, бери, милок, тебе не убыток, а старухе прибыток маленький. Хороший был кабанчик, умный, любил кушать яблоки за обе щёки, радовал глаз. Мы как пустим его в сад-огород по осени, так он-тыть всё с полу подберёт подчистую, одно яблочко за другим и скушает, ласковый был кабанчик, бывало, придёт, потрётся о колено моё болезненное, так аж мураши как побегут под чулком, как у молодухи, так мужик не мурашил меня, а глянет в глаза из-под белых ресниц, так и не подумаешь, что кабан, а девица дивная… Бывало, я насыплю в корыто гнилых яблочек, и вот уж властвует над ним.

Старуха раздухарилась.

Михаил Кралечкин выразил лёгкое интеллигентное недоумение:

– Так зачем же вы зарубили кабанчика, коли он такой всем хорош да кушать яблоки любил?

Кралечкин перенял интонацию торговки. Баба простодушно ответила:

– Так заворот кишок у него случился, сынок, запор, запор у него был, не мог он опроститься, а так бы ни за что! Жил бы да радовался. «Ах ты, торговка плутоватая, кощунница бесовская», – подумал Кралечкин и поморщился, помня свои пожизненные страдания с детства. Это всё из-за шоколада, который присылал папа из послевоенной Австрии.

Отец сообщал, что они расквартировались в доме Стонборо, похожем на огромную коробку из-под обуви, архитектора Людвига Витгенштейна. На почтовых отправлениях – письмах, открытках, посылках, стоял адрес: «Kundmanngstrasse».

Сохранилась военная фотография отца на крыльце этого дома. Какой он был красивый на этой фотографии, и как трудно было сосуществовать с этим честным и добрым человеком, донести до него феопию советского интроверта!

«Невидимая бо его от создания мира твореньями помышляема, видима суть, и присносущная сила его и божество, во еже быти им безответным».

24

Недорого обошлись свиные копыта бедствующему пенсионеру-литературоведу патриоту-либералу и советскому разложенцу, коммунисту-ренегату, болезненно онанирующему невротику, ставшему на путь посмертного православного преображения, члену союза журналистов СССР. Один верят в Бога, другие верят в смерть. Кралечкин метался между верами.

Он утешался тем, что поэт Пушкин тоже зачислил себя в это сословие порядочных людей. Он заряжал иконами крещенскую воду и принимал по утрам по одному стакану на грудь. Окутанный дымом гулаговских папирос «Беломорканала», он сидел, прижатый к подоконнику столешницей, в синем с красным драконом на спине махровом халате у окна, до которого не дотягивались верхушки деревьев с немо каркающей вороной.

«Где ночует ворона?» – спрашивала у него Акума, нагоняя на него хладный ужас – даже похолодели оттопыренные уши. Его синие глаза в опушке белых ресниц были единственным живым мазком неизвестного живописца в рисуемом автопортрете. Он хотел бы, чтобы этот мазок кистью нанёс сам Герард Доу – так ему представлялось, когда он любовался автопортретом молодого художника 1650 года с вьющимися белокурыми волосами, с трубкой в зубах, склонённым над внушительным неподъёмным фолиантом.

Ох, как бы он желал полистать ту книгу книг, хотя бы прочитать таинственные знаки! А что, если это те самые похабные сонеты, воспевавшие то «cazzo», то «potta», божественного па-сквината Пьетро Аретино? Он неловко и неистово подражал этим творениям в позднем возрасте своей любви, когда не нужно стало стыдиться мамы. Стихи свои расклеивал на постаменте памятника Екатерине Великой с завидной регулярностью, словно китайские диссиденты дацзыбао, выставляя на всеобщий городской позор свою лирическую жизнь, пошедшую вразнос, вызывая в читателях небывалое сочувствие и ожидание новых буколик, которые разлетались по всему городу, как похотливые голуби.

«Сегодня восьмое апреля и вестью благою полна, стучится мне в сердце неделя, пьянящая без вина. И солнце над Катькиным садом, как в оны мои времена, лукавым приветствует взглядом прожжённого счастьем до дна».

Любовь, страсть, пьянящая свобода бедности вдруг отменила Смутные времена. «Твой образ чистый, светлый и высокий передо мной во сне и наяву стоит как оправдание эпохи, в которой я теперь тобой живу».

Он спешил выплеснуть свою потаённую сексуальность, задавленную внутренним цензором. Кралечкин боялся, что завтра захлопнутся все двери и шлюзы на щеколды и засовы, поскольку