Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

видеть своего сына, которого воспитывает чужой еврейский мужчина, считая ребенка своим по крови.

Я шёл навстречу трамваю, в котором едет Мелхола Давидовна Острожская со своими литературными воспоминаниями о том, как она пережила блокаду, выторговывая за отцовское укрытое наследие кой-какую тоскливую еду. Она уже подумала, на какую тему будет разговаривать. Ей важно было донести до молодого исследователя запахи прошлого, которые хранила в своей памяти, будто собака. В аромате вещей скрывается сущность мира. Она всё еще помнила запах кислого борща в бороде Льва Николаевича Толстого, когда сидела у него на руках, а он шептал ей на ухо: «Бедная, бедная девочка, зачем ты родилась?»

Два времени: прошлое Мелхолы и будущее Евгенислава соединял этот рисованный трамвай, который перемещался в настоящем времени по отношению к читателю, ведь нить времени у него в руках, пока он читает псалом «Добро и Глаголь».

***

Биться сердце мое не устало, ибо любит оно непрестанно…

Что мне этот лиговский гопник, Обводный канал?

Ну да, конечно, это завод

резиновых изделий, порченных гондонов,

                                                             Красный Треугольник,

колоши – в них на босу ногу шлепала страна,

                                                                      бабушка в огород

нащипать лебеды, укропа. Я, сновидений невольник,

похабник русской речи, врун сермяжный, ебанный в рот,

приветствую степенный гекзаметр и вспыльчивый дольник…

Что ж вы умолкли? Или страшен рожей? Язык мой поган?

От ворот Небесного Иерусалима скажите пароль!

В саже пальцем вожу —

ижицы, яти, ферты, добро и глаголь

Ученик вороньего грая, ни собутыльник, ни растаман…

Иероглифы, арабская вязь, резы и черты

Резины дрезины

пароль

гранёный стакан коль

карамболь

Мну в кармане заныканный в складках, стольник,

Кормлю отощавших уток в канале, не забулдыга,

                                                                      не крамольник…

Хочется родине невъебенную пользу приносить,

сапоги тачать, пироги с маком вкушать,

А мне говорят: все равно от тебя хуже будет.

***

Они не подозревали друг о друге; не подозревали, что едут они по адресу проживания Михаила Кралечкина, на его затянувшийся юбилей, угрожавший ему деменциями разного характера; не подозревали, что едут они каждый в своём пугливом времени – Мелхола Давидовна в вечном прошлом, в 1979 году, к подающему надежды молодому литературоведу Кралечкину, а Евгенислав в преходящем предстоящем, в 2014 году…

В смертных ожиданиях Кралечкина стало всё возможно, и чего только не посулит смерть-выдумщица. Они едут, блуждая в периферийной семантике его сновидений. Ну и пусть…Бог с ними! А нам-то что, соглядатаям, какое дело до них? Они едут из воспоминания в сновидение, едут в петербургских кавернах времени, похожем на витиеватые мутные каналы, на казематы на Шпалерной, на коридоры Петропавловской крепости, тропинки Летнего сада, на подвалы Михайловского замка, на зашлакованные альвеолы Кралечкина…

20

И подумалось (будто по-старушечьи кто-то нашептал со злобы ли, с отчаянья ли): «Что ли все умерли, что ли все претворяются мёртвыми?»

У Обводного канала копошился мелкий люд, топтавший розовых дождевых червей на щербатом асфальте калошами фабрики «Красный треугольник», оглядывались по сторонам пьяные лиговские девки почасовой оплаты, а вслед за дирижаблем плыл недвижимо город-герой Ленинград, опрокинутый навзничь в невскую синеву, бегущую на одном месте, наперегонки со временем.

Среди блёклых вечерних фонарей в обломке речной ракушки-песчанки вздрагивала и дрожала от всхлипов волны перламутровая луна. Кто-то дирижировал этим временем, неуловимым как эфир. Мелкий озноб, словно уколы хвойных игл, пробрался тайком за шиворот Евгенислава, кто-то коснулся холодной рукой до голени.

Вдруг на него наплыла аморфная, как слизень на капустном листе, мысль: «У времени, должно быть, не прямолинейный, кругообразный вектор движения, совершаемого в одной точке как феномен вечного бытия. Поскольку у бытия нет центра, то в каждой точке проистекает другое время, интерферируя со временем в других точках, порождая хаос… Время иллюзорно, движется и не движется, как облако на трамвайных путях…»

21

Трамвай отстал от «Виллиса».

По мере удаления автомобиль превращался в чёрного майского жука, бегущего по муравьиному шоссе так быстро, что пыль из-под его лапок клубилась и вихрилась, и вот-вот в этом пыльном вихре исчезнет весь мир. Золотокрылышкуя, жук взмыл в поднебесье, с ниточкой на задней лапке, и утонул в фиолетовой дали. А следом за ним бежал мальчик, держа ниточку в руках, в кожаных австрийских ботиночках, шнурок развязался и волочился по земле.

Он кричал почти навзрыд: «Папа, папочка, миленький, не уезжай, не уезжа-а-а-ай!» А вслед ему кричала всполошенная бабушка: «Мишка, не беги быстро, упадёшь! Мишка, упадёшь в лужу! Ботиночки собьёшь новенькие-та-а-а! Ах, негодник недоделанный! Ах, пострел недопечённый!» Мальчик наступил на шнурок и упал в пыль, вытянув вперёд руки, до крови сбив ладошки…

«А-а-а-а!» – писклявый старческий вопль огласил комнату, разбудил медвежонка, лежавшего у него под боком.

«Какое счастье, что бог не дал мне сына, какое счастье, что у меня есть псина…» – пробормотал старик в полусне.

Потом ему приснилось, что за ним пришел генералиссимус Сталин, будто сошедший из репродукции в журнале «Огонёк», в стоптанных скрипящих хромовых сапогах без единой пылинки. Они шли по брусчатке Красной площади, ножка мальчика была меньше булыжника, на который он старался наступить так, чтобы не выйти за его границы. У кремлёвской стены поклонились Розалии Залкинд, демону русской революции Миша отражался в сапогах генералиссимуса, в зеркале. Иосиф Виссарионович Сталин бережно взял Мишу за руку и привёл в мавзолей. Там было прохладно и темно. Бледный свет, адали агрубь, полз по стенам. Иосиф Виссарионович включил ночник. Он загорелся в форме синего лотоса – как у Миши в детской комнате. Этот ночник напоминал ему экзотического, тропического паука. Казалось, что он шевелился, когда напряжение падало, а лампа неуверенно мигала, пыхтела, тужилась.

Сталин убаюкивал Мишу на холодном ложе из синего бархата, мурлыча под нос романс на стихи Ковалевского: «Она не забудет, придёт, приголубит, обнимет, навеки полюбит, и брачный свой тяжкий наденет венец…»

Мише представлялась скромная тихая девушка в белом чепце с дымящейся чашкой горячего шоколада на подносе.

Сталин стал читать вслух любимую книжку Мишиного папы под названием «Шоколад» некоего Тарасова-Родионова, которая лежала на прикроватной казарменной тумбочке:

«Смутною серенькой сеткой в открывшийся глаз плеснулась опять мутно-яркая тайна. И нервная дрожь заструилась по зябкому телу, и ноет в мурашках нога. Но сразу внезапно резнуло по сердцу, и все стало дико-понятным: узкая жесткая лавка, сползшее меховое манто, муфта вместо подушки и глухая