Высокая кухня - Жюлья Кернинон

я клянусь тебе, я бы выслушал все истории про твое детство. Я мог бы слушать их часами, во всех подробностях, о твоей матери, о твоем отце. Я бы выслушал все истории о парнях, с которыми ты флиртовала, даже если это бы убило меня. Я бы принимал твоих гостей, ходил бы с тобой по всяким закоулкам, слушал твои жалобы, красил с тобой стены, шлифовал деревянную мебель, закупался бы вместе с тобой в продуктовом по субботам, Оттавия, я бы сажал тебя в машину и вез в «Икею», где весь вечер выбирал бы с тобой кресла и матрасы, возился бы с лампами, бумажными полотенцами, со всем, чего бы тебе ни захотелось, я покупал бы сладости и сосиски, но был бы рядом и в грустные, тяжелые времена, я бы ходил с тобой на похороны, клеил тебе на лоб пластырь от температуры, сидел у твоей постели, даже когда ты больная и некрасивая, я передавал бы тебе соль за столом, никогда не забывал бы положить для тебя приборы, приносил тебе в ванную полотенце и туалетную бумагу, завтрак в постель, я бы вытряхивал твои переполненные пепельницы, покупал тебе дневной крем, ночной крем, для тебя я бы все что угодно подписал и оплатил, я бы мерз с тобой на вокзалах, автобусных остановках, пустынных автостоянках, я бы наливал тебе вина, нес твой чемодан, успокаивал бы твоих детей, брал твои лишние вещи к себе в ручную кладь, чтобы не было перевеса, я бы чистил твою кофеварку, которая была бы нашей кофеваркой, только представь, я отправлял бы тебе эсэмэски со списком покупок, дарил пирожные и украшения на день рождения, писал бы твое имя рядом со своим на почтовом ящике, в анкете для детского сада, в свидетельстве о регистрации брака. Я бы делал для тебя все, Оттавия. Уж это я бы сумел. Я мало что знаю о себе наверняка, но вот это знаю точно.

– Я бы тебя достала.

– Конечно. Ты та еще заноза. Это я тоже знаю. Не переживай. Я бы кричал на тебя, посылал бы тебя к черту, в худшем случае костерил бы тебя последними словами, чувствовал бы твой запах изо рта по утрам, твои холодные ноги по ночам, я бы складывал твою одежду и доставал твои волосы из стока ванны, оттирал бы за тобой зубную пасту в раковине, проклинал бы твоих родителей за то, что они тебя зачали, наблюдал бы, как ты стареешь. Не переживай. Я знаю, о чем говорю. Послушай меня. Я любил тебя. Я люблю тебя. Вот и все. В этом нет ничьей вины. Просто так случилось. Такова жизнь. Возможно, в другой жизни я забыл бы о том, что объединяет нас в этой, – возможно, в череде счастливых дней я забыл бы о самом первом. Но знаешь, это было бы идеально.

Он оперся руками о бортик и вышел из воды прямо передо мной. Плечи, грудь, пупок. Вода, стекающая с волос. Я посмотрела на него, думая о том, что он опять показал мне свое тело при луне, как тогда, много световых лет назад. Я знала, что он сдержал бы свое слово. Знала, что он говорит не впустую. Он изменился. Я изменилась. Но то, что нас связывало, осталось неизменным. Я прошептала:

– Нет. Это идеально.

Долгое время он молча смотрел на Колизей. Наконец он кивнул, потер веки и повернулся ко мне. Его глаза блестели от слез. Он улыбнулся и сказал:

– Мне не стоило бы говорить этого, но было чудесно увидеть тебя обнаженной, пусть даже в последний раз.

Этой ночью я спала в своей хижине. Утром я сложила письмо Бенша в кармашек блузки на уровне сердца и, не заходя в дом, отправилась на работу. На часах было полседьмого, но дети уехали к бабушке на каникулы и в то утро меня никто не ждал. Я дошла до Нового рынка в Эсквилино и нырнула в самую гущу толпы. Я опустошала прилавки и чувствовала себя королевой, моя рука скользила по фруктам и овощам, я приказывала, чтобы упаковали все, что мне понравилось, рассматривала куски мяса и рыбы и добавляла их в свой заказ, я была непреклонна, просила зелень, цветки, орехи и семечки, мне нужны были трюфели и каштановая мука, я улыбалась, указывала на продукты властной рукой, во мне говорил двадцатипятилетний опыт, я знала, что делаю, сновала между рядами, и друзья-торговцы здоровались со мной кивая, словно головки цветов. Мой взгляд цеплялся за все подряд, так что в итоге я уже опаздывала и, задыхаясь, побежала в ресторан по улицам моего детства. Я плюхнула тяжелые коробки с покупками прямо на пороге, всё перетаскала, разгрузила, помыла, почистила, закатала рукава, одним движением влажной руки открыла смену на кассе и весь день готовила с таким остервенением, как будто выполняла гимнастические упражнения. Я воспроизводила по памяти технически сложные, прихотливые рецепты, по которым не готовила с момента открытия ресторана, потом традиционные рецепты моего отца, к которым еще ни разу не подступалась по доброй воле, потом рецепты, которые удалось разузнать в Фавале, фирменные рецепты Кассио или другие, придуманные им лишь для нас двоих на кухне «Розы Сарона», когда мы были молоды и так неумело любили друг друга. Я исполняла весь свой репертуар и теперь удивляюсь, как раньше не поняла, что это был ритуал прощания. Я готовила до изнеможения, пока боль не пронзила все мое тело, но, когда пришла Марина, я отправила ее домой, сказала, что буду обслуживать зал сама. Она не возражала: только села на табуретку, чтобы приглядывать за мной. Я отказалась уходить на перерыв между сменами, отказалась присесть отдохнуть, я стояла в этом пекле с ножом в руках, и мое сердце бешено стучало, это был настоящий бенефис; в какой-то момент я заметила, что кто-то меня снимает, и я продолжала, пот струился по позвоночнику, словно горная речка. Я хотела прочувствовать каждый свой мускул, свой болевой порог, свои возможности и пределы, я подавала блюда, которые приходили ко мне по вдохновению, вопреки заказам, мне хотелось довести что-то до конца, я выносила раскаленные тарелки и уходила за следующими снова, снова и снова. Час за часом я кормила всех, кто ко мне приходил, дошло до того, что кто-то ел даже стоя, играла музыка, и наконец глубокой ночью я выставила всех за дверь и стояла на улице с бокалом в руке после ухода последних посетителей, как вдруг быстрым шагом ко мне подошел Бенш.

– Я волнуюсь, – сказал он, – ты никогда не заканчивала так поздно, уже пять утра, где ты была все это время?

– Здесь, – сказала я, широко улыбаясь, – здесь, я была здесь, пойдем, я тебе что-нибудь приготовлю.

Я открыла ему дверь, и он сел у бара, прямо как в вечер нашего знакомства, я готовила ему одному: орекьетте, тирамису, виньярола, он ел и улыбался. Обессилев, я валилась с ног от усталости, но наконец узнавала на его лице сразу все знакомые мне выражения: наши счастливые дни, проведенные вместе, черты лиц наших детей, пейзажи из окна нашей машины, разговоры ночи напролет, глаза моего лучшего друга. Как будто посиделки на кухне моего ресторана были нашей семейной традицией, мы сидели и говорили о погоде, о том, как прошел день, о работе, которая накапливается и поглощает все свободное время, о людях, с которыми мы виделись, о том, что они нам сказали, о том, что мы подумали в ответ, о наших трех подрастающих детях. Когда Бенш закончил есть, он аккуратно сложил салфетку и спросил меня:

– Что происходит, Оттавия? Или произошло?

Я растерянно покачала головой.

– Зачем тебе это знать? – сказала я, пожимая плечами, как моя мама.

Он внимательно посмотрел на меня и ответил:

– Но я никогда не говорил, что хочу знать только хорошее. Расскажи мне, что можешь.

Я замялась, а потом произнесла то, чего не говорила еще даже самой себе:

– Я тут кое с кем встретилась. Мне жаль.

Одним движением своих интеллигентских рук Бенш опрокинул стол. Все упало на пол и разбилось, тарелки, бокалы; мои голые ноги забрызгало вино. Я осталась сидеть прямо, продолжая смотреть вперед, в пустоту между нами. Бенш сидел