Высокая кухня - Жюлья Кернинон

так. Не знаю, что еще рассказать об этих днях. Я возвращалась домой поздно вечером и перед тем, как войти, в одиночестве выкуривала сигарету, любуясь в темноте нашей стройкой, ее прогрессом.

В то утро, когда хижина была готова, Бенш наконец понял, что именно я сделала. Он вышел на террасу с чашкой кофе, пока я орудовала лопатой в саду, собирая опилки и разбросанные гвозди. Он прищурился на солнце и сказал: «Слушай-ка, Оттавия, мне кажется или ты устроила себе хижину? Хижину, черт возьми!» Я подняла голову и посмотрела на него. Мой милый муж, мой прекрасный муж, он сиял еще ярче, чем солнце, освещавшее четкие черты его лица и руки, сжимающие деревянные перила. Был ли в этом намек на то, что он хотел бы так же сжать и меня? Я почувствовала, как что-то внутри задрожало, и привалилась спиной к деревянному фасаду. Я думала о том, какая она, моя история, о том, как мама стояла на кухне, упорно отказываясь сесть, о том, кем я была и кем хотела быть, о том, чего боялась и от чего бежала.

Той ночью я спала рядом с ним в нашей постели, с нежностью прижимая его к груди. Но, проснувшись на следующий день, я поняла, что отступать уже слишком поздно. В перерыве я взяла ресторанный грузовик и съездила в комиссионку у Порта-Маджоре, купила односпальную кровать, стол, стул, даже картину. Вечером снова поручила Марине закрывать смену, и она кивнула в ответ, я поужинала дома с семьей, почитала детям на ночь, расчесала девочкам волосы, всех поцеловала, а потом преспокойно ушла обратно в сад, словно так и надо.

Незадолго до полуночи Бенш постучался в дверь моей хижины. Стоя на пороге, он посмотрел на меня, потом на комнату за моей спиной, вытаращил глаза и проговорил сквозь зубы:

– Ты сбегаешь из нашего брака, Оттавия.

– Да нет же, наоборот, – переизобретаю его. Расширяю его границы. Смотри. Это экспансия.

– Это, дорогая моя, сепаратизм, а не экспансия. Ты даже картину повесила. Я же вижу. Я же тебя знаю. Ты собираешься остаться здесь. И это не шутки.

– Не шутки. Просто я не выдерживаю.

– И чего ты не выдерживаешь, Оттавия? Семейной жизни? Но это же твоя семья. Тебя, кроме твоей кухни, вообще ничего не волнует. Ты почти не видишься с детьми. Не видишься со мной. Мы с тобой уже две недели не целовались. Ты каждый день говоришь: «Не сейчас, я слишком устала». Каждый день. Вот я и спрашиваю: чего ты не выдерживаешь? По мне, так ничего. Ну правда, скажи, а что ты вообще выдерживаешь? Ты уходишь рано утром и возвращаешься поздно вечером. Ты готовишь чужим людям и даже не ешь с нами. Помнишь, что ты мне пообещала? Что никогда не уйдешь. Вот уж не думал, что речь шла о пределах земельного участка. Ты не уточняла, что будешь спать в саду, Оттавия. Я надеялся, что ты вообще никуда не уйдешь.

– Я передумала.

– А говорила, что не передумаешь.

– Нашел кому верить, – огрызнулась я. – Так что мы квиты. Спокойной ночи, Артуро.

Он ушел обратно в сумрак сада, и я закрыла за ним дверь. Лежа на кровати, я чувствовала, как слезы затекают мне в уши.

С тех пор я жила в хижине, а Бенш в доме. Он хотел, чтобы я вернулась жить к нему и детям, но я говорила: «Нет, думаю, что я права, хоть у меня и нет доказательств». Когда он задавал мне вопросы, я отвечала, что больше ничего не знаю, ничего не понимаю, что мне надо какое-то время побыть одной, что утром я буду собирать детям рюкзаки и отводить их в школу, а вечером забирать их оттуда, говорила, что буду вести себя хорошо, но мне правда нужно побыть одной. А что потом – не знаю. «Возможности языка, как и наши с тобой, ограниченны». В семь утра я выходила в сад, влажный от росы, потом просыпался дом, начиналась утренняя суета, и вот уже в восемь я чудесным образом шла по улице, держа за руки своих нарядных детей. Я думала: вырастут ли они похожими на меня? Унаследуют ли этот поток энергии и непонимание, куда его направить? Или наоборот: они будут проще, благоразумнее, уравновешеннее меня и смогут прожить свою жизнь, никогда никого не ранив?

Как-то вечером, через несколько недель после моего переселения, я открыла дверь в хижину и обнаружила там свою старшую дочь – она лежала на кровати. Анна подняла на меня светлые спокойные глаза и спросила: «Мама, ты нас бросишь?» Уста младенца. Истина. Я отвела ее обратно в дом, пробираясь сквозь густую листву. Я выдержала этот вопрос, хоть и не смогла на него ответить. Я одичала. Сельваджо, selvaggia – «дикарка». Я купила себе чайник, что было для меня очень ново: десять лет все вещи в нашем доме покупал Бенш, а до этого у меня почти ничего не было. Лежа на своей односпальной кровати, я курила сигарету за сигаретой и размышляла. Я поочередно открывала семейные альбомы, которые забрала после маминого переезда, и, разглядывая фотографии, подолгу смотрела в глаза всем этим юным Оттавиям – в каждой из них была какая-то загадка. Впервые в жизни я думала, что могла бы сделать все по-другому. Могла оказаться в другом месте, но не знала в каком. Я знала, каково это – держать на руках своих маленьких крепышей, жить в доме вместе с Беншем, – стоило мне коснуться стены на лестнице, как я вспоминала все, я знала, как мне повезло, но еще я знала, что все могло быть по-другому и это тоже была бы моя жизнь. Если бы я поняла, что пытался сказать мне Клем, если бы у меня было чуть больше самолюбия, чуть больше надежды и чуть меньше безумной преданности Кассио, я бы не пропадала сейчас на кухне, как мой отец, и мне бы не пришлось возвращаться домой сегодня вечером, потому что меня ждут трое детей. И чем больше я думала о разных жизнях, которые могла бы прожить, тем больше мне просто хотелось быть одной, обвиваться вокруг своей кухни, как змея, стягивая кольца.

Ночью, лежа на кровати в глубине сада, где я пряталась ото всех, я слышала, как в доме просыпается и плачет Сильвио. «Папа, папа», – звал он, и я не могла перестать думать о том, что он пытается о чем-то предупредить своего отца. В те дни меня преследовала одна потрясающая сцена из романа, который я прочитала накануне: на похоронах утопившейся женщины ее муж говорит ее отцу: «Только на своих похоронах она наконец ведет себя достойно», и отец соглашается с этим. Я думала о том, сколько свободы еще оставалось при мне, а сколько я, сама того не зная, уже отдала без возврата.

Несколько недель прошло без новостей от Клема, а потом он отправил мне ссылку на новое видео. Это был короткий американский репортаж семьдесят восьмого года, в нем рассказывалось о смерти семидесятитрехлетнего канатоходца Карла Валленда, который пытался пройти по тросу, подвешенному между двумя высотками в Пуэрто-Рико. На видео пожилой акробат, основатель цирковой династии «летающих Валленда», в черных брюках и белой рубашке, сгорбившись, шел по канату с шестом в руках, тщетно пытаясь удержать равновесие под напором яростного морского ветра. Всего за несколько мучительных секунд он вдруг присел на тросе, схватился за него, но, вместо того чтобы повиснуть и держаться изо всех сил, будто нечаянно резко отпустил его. Во время падения он успел выронить и снова подхватить свой шест, а потом его тело скрылось за одним из зданий, которое, словно щит, заслонило от нас его гибель. Голос за кадром произнес: «Валленду убил не порыв ветра – роковым оказалось то мгновение, когда ветер стих: Карл все еще сопротивлялся ему, когда порыв утих так же неожиданно, как возник».

Я написала Клему и спросила, была ли и здесь какая-то связь с любовью, на что он тут же ответил: «Разумеется. Ты же слышала: порыв утих так же неожиданно, как возник».

После минутного колебания я отправила ему