Высокая кухня - Жюлья Кернинон

и творчеству Улаем. Впервые за тридцать лет они согласились публично поговорить о своей работе, своей любви, своем прошлом. Среди прочего они упоминали перформанс восьмидесятого года, в котором Марина держала в руке лук, а Улай – стрелу на натянутой тетиве, направленную прямо в грудь Марине; оба отклонялись назад, уравновешивая друг друга. В этом интервью, снятом за два года до смерти Улая, он объяснял их замысел: «Мы оба стрельцы по знаку зодиака, поэтому было очевидно, что надо придумать что-нибудь с луком. Меня спросили, почему стрела целилась не в мое, а в Маринино сердце. Я ответил: потому что Маринино сердце и есть мое». Абрамович говорила, что его объяснение мгновенно привело ее в ярость, и я, кажется, понимала почему. Это было прекрасно сказано, но вообще-то в течение четырех с половиной минут в смертельной опасности находилась именно Марина, это она была в его власти, не наоборот, что бы он ни говорил. Здесь даже обсуждать было нечего. Улай рассказывал, что они пытались образовать единое существо, но зрители видели лишь мужчину, направляющего оружие на женщину, и женщину, помогающую ему проявлять эту агрессию и прилюдно подчиняющуюся ей. И все же во всех фрагментах, где они говорили лицом к лицу, меня поразило, с каким вниманием он к ней относится, насколько он сосредоточен на том, что она рассказывает, – очевидно, он уважал ее мнение, и в этом чувствовалось, как раньше они любили, знали и понимали друг друга. Когда они говорили о счастливых годах, проведенных вместе, – у них тогда еще ничего не было, они жили в маленьком фургоне, – то оба называли период с семьдесят пятого по восьмидесятый год лучшим в своей жизни, в принципе – лучшим, что могло с ними произойти. Ничто из того, что было потом, не могло преодолеть эту планку. Они объясняли, что их первые выступления были очень жестокими: лук, стрела, пощечины, тела, яростно бьющиеся друг о друга, но интересно, что агрессия, разрушившая их пару, появилась во время самого пассивного эксперимента, когда они, голодные, молча сидели лицом к лицу. Они почувствовали, как между ними что-то треснуло, и так и не смогли этого исправить. Они говорили о бесконечной боли, которую почувствовал тогда каждый из них и которая в каком-то смысле так никогда и не умолкла. Она была сербкой, а он немцем, и, слушая их разговор, я думала, что всю свою жизнь они использовали этот режущий слух broken English[23], который тщетно пытались распознать автоматические субтитры. Абрамович, держа Улая за руку, рассказывала о том случае, когда он пришел и сел прямо перед ней на одном из ее перформансов в нью-йоркском Музее современного искусства, она говорила ему: «Ты был не очередной зритель. Ты был моя жизнь».

Посмотрев видео, я пошла домой пешком, набрала номер Клема и твердым голосом надиктовала автоответчику: «Прекрати эти глупости Скажи мне правду Скажи мне, что не сделал бы меня счастливой Скажи мне, что не подставил бы надежного плеча Скажи мне, что тебе бы не хватило доброты, терпения, пространства для маневра Скажи мне, что не дошел бы до конца Скажи мне, что бросил бы меня Скажи мне, что мы бы пережили год или два, но не зиму третьего – по крайней мере, без боли и грусти Скажи мне, что не смог бы выносить мою мать или не вынес бы, что мне не нравится твоя, скажи мне, что очень быстро устал бы от меня, что на самом деле тебе нравится только тусоваться с друзьями или другими мужчинами, нравятся одиночество, ночь, суровость и алкоголь Скажи мне, что тебе хочется раздаривать себя только в начале отношений, когда твое желание не что иное, как доброта, что чуть ли не эта доброта и вызывает в тебе желание Скажи мне, что обежал бы весь мой мир, как марафонец в гонке на время Скажи мне, что потом остановился бы, пытаясь отдышаться, растерянный, смущенный, уставший Скажи мне, что все это развлекло бы тебя ненадолго, мой график, мой запах, принесенный с кухни, моя неутомимость, что потом тебе бы захотелось уйти к другой девушке, ни лучшей, ни худшей, просто отправиться в новое путешествие, прожить другую историю, потому что ты коллекционер Скажи мне, что не остался бы со мной в роддоме Что ты бы сбежал Скажи мне, что пил бы паршивый кофе из автомата на первом этаже, просто чтобы не слышать, как я кричу шесть часов подряд Скажи мне, что боишься крови Скажи мне, что, увидев меня на больничной кровати с ребенком на руках, ты не почувствовал бы ничего, кроме сожаления и головной боли Скажи мне, что плохо переносил бы бессонные ночи, тосковал бы по свободе, тайно злился бы на меня за все это Скажи мне, что жизнь, которую мы прожили отдельно друг от друга, – лучшая из возможных Скажи мне, что ты знаешь, что это был правильный выбор Скажи мне, что каждый божий день ты думаешь о том, что, если бы можно было все переиграть, мы сделали бы ровно то же самое, Клем».

А потом я удалила сообщение.

Той весной я все время была на взводе. Мама упрекала меня в том, что я почти не звоню, а я отвечала ей сквозь зубы: «Все очень просто, мама, я либо работаю, либо сплю». Мучаясь бессонницей, я тащилась в ресторан ни свет ни заря и смотрела там странные видео. Я возвращалась все позже и позже. Как-то вечером Бенш сидел на кровати и ждал меня, весь подобравшись, как судья. Едва он открыл рот, я почувствовала, что укор в его голосе бьет меня кулаком по лицу.

– Если вдруг ты не в курсе, Оттавия, сейчас четыре утра. Дети спрашивали про тебя весь вечер. Все по тебе скучают.

– Меня никогда не бывает по вечерам.

– Тебя в принципе никогда не бывает.

Я потерла глаза, а потом меня вдруг понесло. Мы с Мариной выпили, и я говорила черт знает что, но Бенш был трезв и разговаривал вполне серьезно.

– Я работаю.

– Я тоже работаю, Оттавия. Ты, наверное, считаешь, что я занимаюсь не такими интересными и увлекательными вещами, как ты, но это тоже работа, моя работа. Знаешь, как у меня проходят дни? Когда я просыпаюсь, тебя обычно уже нет, я иду к детям, разогреваю бутылочку для Сильвио, одеваю их, отвожу в школу и к няне, потом возвращаюсь домой готовиться к занятиям, проверяю работы, читаю статьи, потом бегу в университет, захожу за кофе с панини – ты в это время, конечно, порхаешь по своему кухонному царству, – потом я убираюсь дома, протираю столешницу, отмываю раковину, развешиваю мокрое белье, складываю высохшее, заказываю новые краны в ванную, звоню в автосервис, звоню своей маме, отправляю твоей детские фотографии, заправляю постели, прочитываю пару страниц за чашкой чая, и вот уже надо забирать детей, я даю им руку или сажаю на плечи, отвечаю на их вопросы, по дороге захожу в магазин, чтобы купить еды на вечер, готовлю ужин, купаю и укладываю всю компанию, они зовут меня, вскакивают с постелей, наконец к половине десятого засыпают, если повезет, тогда я заканчиваю уборку, мою посуду, вытираю ее полотенцем, которое погладил пару дней назад, потом сажусь с книжкой в гостиной и жду твоего возвращения. Я почти ни разу не слышал от тебя «спасибо» за все, что делаю, чтобы поддерживать дом на плаву, ты не замечаешь бесконечного количества вещей, которыми для этого нужно заниматься, чтобы дети были сыты и обуты, комнаты прибраны, постели заправлены. Ты только говоришь «Я работаю, я работаю», будто это все покрывает, будто, если ты занята, ты важнее других, будто завалы на работе – это признак величия, будто они освобождают тебя от ответственности за все остальное. Оттавия, милая моя, ты же ни о чем, кроме кулинарии, не думаешь. Даже если ты прекрасно готовишь, это просто работа. Ты так осуждаешь мужчин в своей семье, но, знаешь, ты недалеко от них ушла. Возможно, ты лучше