Высокая кухня - Жюлья Кернинон

а мамин отец умер, когда она была еще ребенком, поэтому я не знала, как подобает говорить с ней о родителях, возможно, даже сама мысль об этом казалась мне чем-то унизительным – как сюсюкаться с детьми при посторонних. Однажды кто-то задел Ливию, открывая дверь, и я ответила «Ничего страшного» еще до того, как взглянула на свою дочь и спросила, не больно ли ей. По мере того как старела моя мать, как взрослела я сама, я все больше замечала ту суровую резкость, которая иногда проскальзывала и у меня; мне казалось, что я непобедима, что могу обойтись почти без чего угодно. Мама сделала все, что могла, чтобы я стала по-настоящему сильной, и, должно быть, превзошла саму себя, раз теперь я осмеливалась говорить с ней в таком тоне – это с ней-то, моей мамой, единственной и неповторимой. Она не плакала, когда у матери отбирали детей. И прекрасно все понимала. Как-никак ее собственная дочь подалась в кулинары.

Она так и не простила мне того, что я занялась кулинарией. Когда мне хотелось поговорить с ней о чем-то важном, в ход шла литература – наш проверенный общий язык. Я не знала, хотелось ли ей говорить об этом, было ли ей это нужно, но я завела такую привычку и придерживалась ее: может быть, на самом деле это помогало мне самой. Так что, закручивая тортеллини то вокруг своего, то вокруг ее мизинца, я рассказывала маме о повести Роальда Даля: по сюжету гость спорит с хозяином, что сможет точно назвать вино, которое тот собирается предложить ему. Об заклад бьются оба, если первый угадает, то получит право жениться на дочери второго, если не угадает – придется уступить второму свой лондонский дом и загородную усадьбу. Дочь и мать хозяина в ужасе, они умоляют его отказаться, но, будучи уверенным в редкости своего вина, он принимает пари. Гость, не торопясь, угадывает все правильно – сорт винограда, регион, год урожая. Его противники удручены, но вдруг, словно deus ex machina[21], появляется горничная и приносит очки.

– Это ведь ваши, да? – спрашивает она у гостя.

– Да, – отвечает он. – Но где же вы их нашли?

– Вы забыли их в кабинете месье, когда зашли туда перед ужином прочитать этикетку бутылки.

Мама смеялась и, грозя указательным пальцем, со всей серьезностью говорила, что, если задуматься, мораль этой истории в том, что отец не должен считать, будто он вправе кому-то уступать свою дочь.

Мы сварили еще кофе. По радио звучала «Immensità»[22] Андреа де Симоне, мы чистили горох, и будто бы из этой шелухи я отбирала для мамы свои кулинарно-литературные и литературно-кулинарные находки. Сердце Томаса Харди, хранившееся в коробке из-под печенья, пока его вторая жена улаживала все вопросы с нотариусом. Тело Чехова, из-за жары вернувшееся на родину в вагоне для устриц. Печенье, политое жиром и с патокой, у Фолкнера, устрицы, жареная рыба и консервированная фасоль у Хемингуэя. Вишневый пирог, который готовит юная Нэнси у Трумена Капоте за несколько часов до того, как ее убивают вместе со всей семьей. Улитки в «Бароне на дереве» Кальвино.

– В конце концов, готовила даже Гертруда Стайн, – набравшись смелости, сказала я маме.

– Ей готовила Алиса Б. Токлас, – серьезно ответила она, – и ты знаешь об этом не хуже меня.

– Маргерит Дюрас написала кулинарную книгу, – парировала я. – А Вирджиния Вулф пекла пироги.

– Возможно, – согласилась мама, глядя мне прямо в глаза, – но, насколько я знаю, мы помним о них не поэтому.

Несколько недель назад я курила во дворе ресторана и захлебывалась слезами, читая статью, в которой девушка рассказывала, как после смерти своей матери она обнаружила, что та запечатлена на одном из снимков в гугл-картах, прямо около их дома. Постепенно она взяла привычку заходить на сайт по несколько раз в день, приближая размытое пятно, которое и было ее матерью. Она писала, что до маминой болезни они не были особенно близки. У ее мамы обнаружили опухоль мозга, которая, прогрессируя, лишила ее всех навыков – сначала она разучилась ходить, потом говорить и, наконец, писать. Смотреть на обычные фотографии мамы девушке было пока слишком больно. «Я ждала, когда буду по-настоящему готова признать, что теперь она навсегда останется вне моей досягаемости, и продолжала навещать ее на гугл-картах, точно зная, что снова увижу ее там, в саду – ровно на том же месте, где в прошлый раз». На фотографии в интернете ее мама предстает лишь крупнозернистым силуэтом: одетая в красное платье, она идет опустив голову. Когда девушка навещала ее в последние месяцы, ее мать, замурованная в молчание, сжимала ее что есть силы в своих костлявых руках – теперь она отдала бы все на свете, лишь бы только узнать, что пыталась сказать ей мама, о чем именно думала каждый раз, когда так крепко обнимала ее. На снимке мать впервые оказалась доступной. Безобидной.

Моя мама была жива и здорова, но я знала, что после ее смерти мне придется жить со всеми не заданными ей вопросами, непонятыми ответами, и я не представляла, смогу ли я это пережить, знала только, что, когда это случится, мне будет некого винить, кроме себя. Кем была моя мать? Кем хотела быть? Кем была я сама, кем ей хотелось бы меня видеть? В тот день, когда я уже попрощалась с ней на крыльце, она прошептала мне на ухо:

– Мне очень нравится, какой ты стала, Оттавия.

В конце песни Андреа де Симоне поется: «Даже это – необъятность. Вся реальность – необъятность».

VII

В январе Клем написал мне, что на несколько дней снова приезжает в Рим по работе. Я вызвалась встретить его на вокзале. Посреди потока мельтешащих такси я помахала ему рукой, открыла дверь машины и, когда он сел рядом со мной, сказала: «Я хочу тебе кое-что показать». Он согласился. Мы выехали на автостраду, и город остался позади. На Мареманна Инфериоре я, не глядя, повернула в сторону Тиволи. Мы поднялись на холм. Клем молча рассматривал пейзаж из окна. В Фавале я остановилась прямо на повороте. Я вышла, и он вышел за мной.

– На что мы смотрим? – спросил он.

– Вот, – сказала я, указывая на заброшенную ферму, перед которой припарковала машину.

– Ты тут жила, – сказал он.

– Да, это был дом моей бабушки. Мамы моей мамы. В детстве я приезжала сюда каждое лето.

Я хотела, чтобы он увидел – увидел, откуда я родом. Я хотела испытать его абсолютную и безграничную любовь, выложить перед ним всю подноготную, хотела быть уверенной: говоря, что он меня любит, что я его судьба, он принимает и этот дом на склоне холма: обшарпанный и ветхий. Дом моей семьи – не очаровательное старинное здание, а бесхитростная развалина; дымоход, забитый плющом, островок бедности в поселке. Мы с Клемом выдыхали сигаретный дым и молчали. В тот момент я поняла, что там почти не на что смотреть, почти не о чем рассказывать. С улицы фасад был меньше машины: фасад дома, где выросла моя мать, где разгорелась ее страсть к свиноводству, где я сама бывала так счастлива, – теперь все это обратилось в прах, все захирело, и нам оставалось лишь делать выводы. Иногда, если у меня появлялось время, я приезжала сюда одна, как тогда вместе с ним, парковалась ровно на том же месте, пила кофе из термоса и смотрела на дом. Я гадала, что скажет на это Клем. Ведь на самом деле мы знали друг о друге совсем немного.

Мы курили, облокотившись на капот. Прежде чем сесть обратно в машину, он поднял с земли камушек и положил к себе в карман. Второй раз я припарковалась рядом с полем на вершине холма, мы вышли из машины, я достала из корзины еду, которую взяла с собой, фокаччу с бузиной и анчоусами, боттаргу, артишоки, мы перекусили, сидя на траве, а потом