Высокая кухня - Жюлья Кернинон

видео, которое длилось всего несколько секунд и называлось «Прыжок горбатого кита». В описании говорилось, что видео снято у берегов Исландии. Качество изображения было довольно плохое, на общем сине-черном фоне виднелась лишь пара зеленых пятен далеко на берегу. Кит бил по воде своим белым хвостом, а потом вдруг целиком выпрыгивал на поверхность: подставляя живот серому небу, он переворачивался в воздухе и плюхался обратно в море, вздымая огромные брызги морской пены. Я написала Клему, что тоже не знаю, что именно это значит, но иногда смотрю это видео без звука перед сном, лежа в темноте.

Все происходило так быстро, что я даже не успевала ничего осмыслить. Я готовила, ходила с детьми на день рождения сына Кьяры, пересекалась с Беншем в дверях нашего дома, и мы молча улыбались друг другу. В музее современного искусства открылась новая временная выставка. Один из ее экспонатов настолько заворожил меня, что я чуть ли не каждую неделю тащилась через весь город, чтобы снова увидеть его, пока это возможно. Это была инсталляция, где показывали несколько короткометражек, деформируя изображение при помощи специального алгоритма. В моем любимом фрагменте печальный седой мужчина с усами и южным акцентом рассказывал невероятную историю.

Мы жили на Сомали: два неугомонных парня с необычайным вкусом к жизни. Мир всегда был и остается не слишком дружелюбным местом, но, когда мы были вдвоем, он лежал у наших ног. На неделе мы грабили суда так же легко, как грызли семечки, извлекая съедобную часть и выплевывая шелуху. На украденные деньги я покупал тебе подарки, хотел порадовать тебя: необработанные рубины из Мозамбика, новенькие автоматы Калашникова. Ты был продолжением меня, и только сейчас я осознаю, что принимал это как данность. Не все на этой земле созданы для счастья. Однажды, засыпая в гамаке, подвешенном между двумя колючими кустами, я посмотрел на тебя в последний раз, не зная, что прощаюсь навечно. Я закрыл глаза, через мгновение мелькнула вспышка, и моя душа перенеслась в тело какого-то мужчины, живущего в большом пустынном регионе под названием Техас. Это было уже давным-давно. Спросонья мне до сих пор иногда мерещится запах твоего пота и морской воды. Единственный момент чистого счастья в моей жизни: когда мне кажется, что все это закончилось и мы с тобой снова вернулись на берега Адена, – но нет. Вместо этого я вижу лишь тело старой седой женщины, которая спит рядом со мной. Я смотрю в окно и вижу только пыльные улицы техасской Одессы. Если вдруг заглядываю в зеркало, то встречаюсь глазами с незнакомцем. Я обнимаю своего ребенка и ничего не чувствую. Во мне ничего нет – ничего, кроме воспоминаний. Которые все исчезают и исчезают, появляясь снова, только когда я думаю о тебе. Ищешь ли ты меня? Я боюсь, что ты забыл или еще хуже: заменил меня.

Весь ноябрь, неделю за неделей, я приходила и садилась в темную кабинку, где показывали это видео, – оно шло не больше трех минут, но я плакала горючими слезами, не в силах однозначно определить источник своей грусти. Почему эта странная история так волновала меня? Какие раны бередила? Утраченное детство? Процесс взросления? Этот старик напоминал мне отца? Или я думала о том, как мы все-таки расстались с Кассио, несмотря на все наши надежды? Может, я плакала о тех нескольких часах, которые мы провели с Клемом, прежде чем потеряться? Или о Бенше, о том, как я потихоньку отдалялась от него в последнее время? Или о моих детях, к которым я иногда ничего не чувствовала? О жизни, которую я когда-то так любила, а теперь больше не знала, куда деть? Думаю, больше всего меня пугала мысль, что, взрослея и меняясь, я потеряла половину себя и теперь уже никогда не смогу найти ее. Кажется, я боялась, что забыла или заменила саму себя – но чем же? Кем же?

Я жила в своей хижине, много работала и пыталась наладить контакт с детьми. В оставшееся время, ночью, лежа в кровати, я смотрела бесконечные видео про концептуальное искусство. Однажды в четверг я вдруг вспомнила, что Матильду положили в больницу на перевязку маточных труб еще четыре дня назад: операцию планировали за несколько месяцев, и я даже вписала ее в свой ежедневник, но за все это время ни разу не вспомнила о ней. Не навестила ее, не позвонила, даже цветов ей не прислала. Я бросила все свои дела, вышла с кухни прямо посреди смены, прошла через зал, открыла дверь на улицу, закурила сигарету и позвонила ей в больницу.

– Я уж подумала, ты забыла, что у тебя есть сестра, – съязвила Матильда.

– Да ладно, всем известно, что главную героиню не убивают, – сказала я, пытаясь разрядить обстановку. – Так что я была за тебя спокойна.

– Хватит. Прекрати паясничать.

– Прости. Я все время забываю, что люди могут чувствовать себя одинокими, даже в больнице. Разве в Библии не говорится «Делай другому то, что желаешь себе»?

– Вряд ли ты хочешь, чтобы с тобой обращались грубо, ты просто не умеешь по-другому. И кстати, Библия учит не делать другому того, чего не желал бы себе.

– Матильда, ты лежишь в больнице, я не буду сейчас с тобой спорить. Мы просто непохожи.

– Да нет, это ты у нас ни на кого не похожа. Я кладу трубку.

Иногда я чувствовала, что просто не понимаю, о чем мне пытаются рассказать: люди говорили об эмоциях, которых я никогда не испытывала. Пока я могла быть одна и готовить, целовать своих детей перед сном, все остальное не имело ровно никакого значения. Я пустилась в плавание по бурному морю кулинарии еще в молодости – причины мне так до конца и не ясны, но я до сих пор на плаву. Куча людей на этой земле и даже из-под нее запугивали меня: прежде всего Матильда, может быть, потому, что она так походила на нашу мать. Говорить правду всегда казалось мне чем-то невежливым, но, возможно, Матильда была права, я слишком зациклилась на себе. Привыкнув к упрекам, к тому, что на меня кричат, я предпочитала правду комплиментам просто потому, что лучше ее понимала.

Однажды я зашла в дом поискать сережку и, проходя мимо нашей кровати, увидела, что Бенш оставил книгу открытой. Я наклонилась посмотреть и увидела, что два карандашных штриха выделяли какой-то отрывок. Я прочитала его. Это были размышления мужа о своей жене: он писал, что для него рождение детей – это новые практические задачи, подгузники, стирки, коляски и ему потребовалось много времени, чтобы понять, что для его жены дело обстоит совсем по-другому, что это обошлось и обходится ей гораздо дороже. Он не объяснял почему, там не говорилось ни о безусловной привязанности, ни о колоссальных метаморфозах, которые происходят с женщиной из-за материнства. Он писал, что видел, как она старается быть хорошей матерью, а потом – как она медленно идет ко дну, пока у нее совсем не остается сил, чтобы поддерживать контакт с реальностью.

Я забеспокоилась: что думает обо мне Бенш, что он там себе представляет? Неужели он правда считает, что наша ситуация настолько безнадежна? А что, если он прав? Вдруг я схожу с ума? Неужели я произвожу такое впечатление?

Мне-то, наоборот, казалось, что я потихоньку восстанавливаюсь. Оттуда, из глубины сада, я видела свою семью гораздо лучше. Я записывала в блокнот новые рецепты и спала как убитая. Что-то наступило и прошло – схлынуло, как волна.

Одним весенним вечером Бенш постучался в дверь моей хижины посреди ночи, как в тот первый раз. Когда я открыла ему, он прошептал мне на ухо:

– Может, тебе напомнить, чем мы с тобой занимаемся вместе, наедине, почему мы столько лет живем друг с другом, почему ты родила от меня детей? Ну же, Оттавия, – прохрипел он, – хочешь, я освежу тебе