Чужая мать - Дмитрий Холендро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она еще раз тряхнула головой.
— И ты согласилась?
— Да.
— Легко поддакиваешь, Юлия... не знаю, как по батюшке.
— Нелегко. Но кажется — легко, потому что не это главное.
— А что? Ну, скажи. Чего молчишь?
— И скажу. Все доляпаю, как баба.
— Какая же ты баба? Ведь училась?
— Еще бы! — улыбнувшись, она провела рукой по угольным ресницам. — Обучили! А характер остался необразованный, бабий.
— Плохо тебе, Юля? — догадался он, опять испытывая к ней участие. — Ну, давай... говори что хочешь... о себе.
— Я не о себе.
— А о ком?
— О Косте.
— О Косте?
— Мне плохо, вам плохо, а ему хуже всех.
— Ему?
— А как же! Вы меня сами на правду-матушку потянули, Михаил Авдеевич. Так слушайте. Бывает, что у человека жизнь в семье ну никак! Разладилась. Но он терпит. Он свою работу любит и хотя бы там от всего спасается. Или — наоборот. Худо на работе, бежит в семью, опять есть где спастись. А если и там и там?
— Как?
— Если все не по сердцу? И домой не тянет. И работа хуже каторги.
— Ты что болтаешь? Какая каторга? С ума сошла? — Михаил Авдеевич и не заметил, как привстал на локтях, а Юля продолжала:
— Простая. Осужденному хоть срок свой дали, когда-никогда, а выпустят! А...
— Не плети!
— Он художником хотел стать? Для вас это не секрет. И талант у него для этого есть, вы знали! Не забыли?
— Замолчи, пока живая!
Однако доброта исчезла из ее глаз, они стали совсем цыганскими.
— Я живая. И вы еще... Мы живем, а он уже похоронил себя. И вам он ничего не может сказать, потому что... любит вас!
— Замолчи!
— Вы его похоронили заживо, вы один и откопать можете.
— У него дед был металлургом, и я — металлург, и он... Все начала начал... — старик закашлялся, а Юля договорила, вставая:
— А может, для того вы все начала и держали в руках, чтобы сын стал художником? Вот какие у меня бабьи мысли...
Руки не выдержали, Михаил Авдеевич опять упал на спину и стал ждать, когда Лена войдет и освободит его от этой вздорной бабенки, но Лена почему-то не входила, а она продолжала мирно и печально:
— Я не просто баба, я еще и глупая, — и даже улыбнулась. — Больше я, конечно, не увижу вас. Простите меня, дай вам бог здоровья, а я... Сама себе яму вырыла. Лишь бы Костя...
Собрав все силы, Михаил Авдеевич снова приподнялся и прохрипел:
— Во-он!
И наконец распахнулась дверь. Но в комнату вбежала не жена, а Зина, визжа:
— Уходите! Немедленно! — Она зацепилась за порог и чуть не упала. — Папа! Кто это такая? Кто вы такая?
А когда Юля засуетилась, попятилась и вышла, Зина снова позвала:
— Папа! — и повторила, едва он медленно открыл глаза: — Кто это?
— Художница... — Радуясь, что Зина вовремя пришла и что раньше сил не хватило встать и вытолкать эту самую гостью, он вернул себе хоть крохотную способность пошутить. Она и правда ведь художница в своем роде. — Ты смотри, Зина, матери ни слова, чем тут у нас закончилось...
— Ничего не случится с цацонькой, а вот ты помолчи...
— А где мать?
— Вышла куда-то...
— Вечно так, — проворчал бывший горновой и тут же упрекнул себя, что зря срывает зло на жене, а Зина ликовала, что у нее подвернулся свободный часик, и она, конечно, домой, и проклинала эту художницу, похожую на цыганку, пока не спохватилась, что до сих пор кричит. Чего кричит-то?
— Просто ты громкий человек, — прошептал отец.
— Нет, — возразила Зина, — кричу! На кого кричу? Ее же нет уже!
— Щитовидку надо лечить. Все думают, крикуха ты, а это щитовидка. Поезжай...
— Куда?
— На юг, к морю. Куда врачи прописывали. Я всю жизнь мечтал, а так и не доехал, не видел моря.
— Вот и поезжайте с мамой!
— Сначала ты. Расскажешь нам, какое оно, а потом уж мы...
— Да в Ялту нелегко с путевками. Я ведь не рабочая...
— Сам схожу на завод, в профком. Завтра и пойду! — сказал он, радуясь, что там и увидит Костю, который не показывается на Сиреневой, ясно почему. Боится.
— Лежи! — сказала Лена, входя. — Сейчас перекусить дам. Принесла кой-чего...
А Зина прибавила:
— Вставать из-за какой-то путевки, еще чего не хватало! И дадут, так я не смогу сейчас поехать, у меня же вечер: «Рабочая династия»! Давай поедим, папа.
Громкий человек накормил его бульоном с ложечки, и он сказал:
— Поправился. Схожу на завод и совсем поправлюсь.
9
В который раз Костя ловил себя на том, что были только порывы, а работа не шла. И впереди — не радость, а разочарование. Хоть снимай с этюдника вымазанную красками картонку и топчи, сжигай. Или брось в кладовку, в угол, мышам, благо что других зрителей здесь не предполагалось и опасаться было некого.
И только подумал об этом, как с соседнего участка на всю катушку одиноко, но чисто раздалось:
— Как прекра-асен этот ми-ир! Посмотри-и-и!
Соседний участок принадлежал дяде Афону, оттуда сквозь распахнутую калитку в межевом заборе вела к «кибитке» Бадейкиных натоптанная дорожка, и на ней, еще не совсем просохшей после дождей, с играющим транзисторным приемником в поднятой руке показался довольный человек. Он приближался, и обязательно-восторженный голос еще громче пел из черной пластмассовой коробки, до чего все замечательно вокруг.
— Дядя Афон!
— А, Костя! Наше вам! С кисточкой.
— Рано вы!
— Кто рано встает, тому даже бог подает. А ты здесь ночевал?
— Как на даче.
— Я бы тоже, да поясница! И рад бы в рай — поясница не пускает.
— Тут сыровато, верно, — сказал Костя, вспомнив ночь.
— Молодому все — нипочем! Как там отец?
— Мишук прибежал бы, я думаю, если что... А не видно. Тьфу, тьфу, тьфу!
Они от души поплевали оба, и Костя прибавил:
— Перед обедом зайду на Сиреневую.
— Ну-ну, а до обеда... Э-э! Опять? Недаром я сказал — с кисточкой!
Дядя Афон выключил транзистор, поставил его на перевернутое ведро, облюбованное было, чтобы сесть самому, и подшагнул к этюднику.
— Там смотреть нечего, — сказал Костя и быстро попросил, прижав ладонь к груди: — Дядя Афон!
— Ну как нечего, все понятно, — возразил Афон, разглядывая пейзаж, наляпанный на картонке. — Все как есть! Река, овраг, три березки... Только чего ж они у тебя такие махонькие?
— Далекие.
— Не мог ближе подойти? Вода в овраге? Сапоги резиновые купи, как охотник, — он повернулся, и ухмылка сплыла с его лица. — Скажи мне, Костя, в детстве тебя бранили, отец едва что не бил, я помню, а ты опять — вытащил свою треногу и — давай, что ни попадя!
— Не нравится?
— Против этой картинки я, конкретно, не против ну а... в общем масштабе! Раз как-то, до войны, приглашали стахановцев в наркомат, вручили грамоты, после этого — угощение, тогда не скупились, а потом — кого на выставку, сельхоз, а кого — в музей... Я — в музей, из-за тебя, прямо скажу! В музей, говорю!
— Какой музей?
— Где картины висят. Разве их не один в Москве?
— Не один, дядя Афон.
— А сколько же в этом одном картин! Батюшки! Сказали бы мне — будь художником, так я и за миллион не согласился. Нет!
— Почему?
— А все на свете давно нарисовали! Что еще можно нарисовать?
— А что-нибудь вам запомнилось, дядя Афон?
— По правде? Нет. Много уж очень их!
— А вас водил кто-нибудь, рассказывал?
— А как же! Но после угощения я, конечно, долго не мог ходить... — Афон наконец-то уселся на ведро, бережно переставив транзистор на длинную доску, выходящую из-под ноги этюдника, и, покаялся: — Я понимаю, что не понимаю в картинах. До сих пор, наверно. Научи!
Закусив палец, Костя сидел на ящике из тонких досок, подставленном им под банку с водой. Ящик наклонился, поехал вбок, и, выдернув палец изо рта, Костя вскочил. И сдержанно усмехнулся:
— Всю жизнь не понимали, а в один присест научить?
— А что я — олух царя небесного?
— Ну, вот вы принесли приемник...
— Это Любка прислала. Не разбился, дошел в обыкновенной посылке. Крепко делают приемники!
— Снаружи его любой оценит. А нутро... нутро разобрать нельзя, наверно, без долгой подготовки. Хотя их, приемников, десять тысяч или больше наштамповали одинаковых, как близнецы. А картины, дядя Афон, все разные! Картину понять куда трудней!
— Ну, это ты загнул! Согласен, у приемника есть нутро, а картина — она вся снаружи. Не чуди! Бери лопату, давай копать.
— Вместе?
— Так ведь веселей. Ваш вскопаем, за мой возьмемся.
Однако простодушное приглашение дяди Афона не очень привлекало. Мало того, что жаль было нарушенного одиночества и хотелось снова остаться одному, в иную минуту дядя Афон и раздражал, и сердил. Сейчас пришла эта минута. Он любил его, неотлучно жившего в памяти о детстве, был признателен за многое, ну хотя бы за вчерашнюю помощь отцу, а вот...