Чужая мать - Дмитрий Холендро

И все переменилось в тот же день.

Таня снова шла впереди, стуча каблуками, а он догонял и отставал, как приблудный пес. А она даже не оглядывалась. Но вдруг — оглянулась. И он, задыхаясь, попросил:

— Подожди, если можно, к тебе есть просьба.

Поравнявшись, они медленно двинулись дальше, и он сказал, что им придется помолчать об их утреннем разговоре. Это не должно дойти до старика. Без всяких шуток, это убьет его. Молчать...

— И как долго? — спросила Таня, внимательно глянув на него.

— Хоть сквозь землю провались, как ты смотришь! — сказал он почему-то обрадованно, но она осталась неприветливой, ничто не дрогнуло в ее лице.

— Как долго? — повторила Таня.

— Ты ж не хочешь, чтобы он скорее умер?

— Балда! — ответила Таня. — Я согласна молчать хоть годы, если ты сейчас же уйдешь из дома.

— Куда?

— Меня это совершенно не интересует. Если не решаешься к своей Дульсинее, убирайся к любому товарищу.

— У меня нет товарищей.

Таня жестоко промолчала. А он подумал, что любовь к ней взяла его целиком, без остатка, ему, кроме ее участия, не нужно было ничего. И никого. А она усмехнулась наконец:

— Как же так, Бадейкин и — без друзей?

— Давай не тратиться на насмешки. Подумай о Мишуке. Как ему объяснить, если я уйду к другу, которого, скажем, откопаю?

— Вспомнил о Мишуке!

Минуту опять звучно стучали ее каблуки и шаркали его ботинки, и вдруг он вскрикнул:

— Я придумал! На садовый участок уйду!

— И будешь там жить?

— А что? Всем скажем: весна! Весенние заботы. Решил помочь отцу, порадовать его. А «кибитка» там — дворец. Изумительная, восхитительная, как воскликнула бы наша Зина. И правда, изумительная «кибитка».

— Если будет что-то нужно, звони и заходи.

Понятно, она хотела, чтобы он сейчас же оставил ее. Он не будет ей звонить, беспокоить.

— По-моему, там все есть. Лишь бы ты не проговорилась!

— Еще раз балда.

— Мишуку объяснишь... про садовый участок... Горько все это, Таня.

— Не унывай.

И она пошла, а он остановился. Она шла, а он смотрел, как она удалялась, исчезая за лицами, плечами, спинами других прохожих. Хотел быть честным и хорошим, освободить ее от себя, как от обузы, а оказался... «Это так заурядно, — сказала Таня, — что противно». С той минуты он стал ей противен. И ведь можно согласиться с ней. Хоть завой!

Как бы ни было трудно, приходится жить дальше. Жизнь требовала — пересчитать деньги в кармане, сообразить, хватит ли до получки — на еду, если купить будильник, чтобы не опаздывать на работу. Будильник, наверно, придется забрать из дома. Он раскопал в кармане две копейки, ту самую монетку, которую дала ему Таня еще в грузовике (хорошо, кстати, что шофер-верзила ни рубля не взял), и вот уже звонил Тане.

Едва он спросил, может ли зайти за будильником, а то еще, чего доброго, заспится на свежем воздухе, Таня ответила, что, конечно, может, но лучше завтра, когда ее не будет, она уже уйдет на работу. А Мишук в школу. Так что никого не будет. Ему завтра, насколько ей помнится, заступать после обеда, авось не проспит, ручные часы с ним? В принципе он может заглядывать, когда ее нет дома, и брать еду, которая, как всегда, будет его ждать на кухне, на столе. С запиской? Разумеется, если надо.

— Какая ты щедрая! — сказал он.

— Я не щедрая, — ответила Таня. — Это твои деньги.

И положила трубку. Еще бы две копейки. Для звонка Юле. Да, да, чтобы сразу. Он зашел в булочную, купил себе авоську, хлеб, сахар и выбрал из сдачи нужную монетку. Будка еще была пустой.

— Юля? — спросил он, когда ее подозвали. — Это ты?

— Костик! — закричала она. — Я уж и не знала, что подумать. Мама утешала, а я... чуть живая! С ума схожу! Можно ведь...

— Подожди! — прорвался Костя сквозь ее всхлипы.

— Я чуть стою...

— Юля! Я должен тебе сказать... Юля! Что ты молчишь?

— Ты же просил молчать.

— Все откладывается. Ты слышишь?

— Ты передумал? Костик, я ведь не просила тебя, ты сам настаивать начал... Так теперь хоть позволь узнать: что случилось?

— Заболел мой отец. Да, тяжело. Сердечный приступ, «скорая помощь». Нет, дома остался. Ну, такой, не поехал, и все! Ну, Юля, я же говорю, он такой! Да, странно...

— Костик, — попросила она, — не обманывай меня. Если ты скажешь, что сам опомнился, я пойму... Я ведь и не мечтала, честно скажу.

— У меня беда, а ты про себя! Беда, понимаешь?

— Непредвиденно как-то.

— Беда — всегда непредвиденная штука. Можешь пойти к нам домой, на Сиреневую, двадцать семь, под любым предлогом, пожалуйста, и увидишь, что я не лгу, отец лежит...

— Костик, прости меня! Я дура, глупая!

— Ну, хватит. Мы с тобой не сможем встречаться, пока отец...

— Месяц, два, три?

— Как это определить?

— Но звонить ты будешь? Я буду ждать.

— Юля, в душе непросто, как будто ухнули по ней кузнечным молотом, а она ведь не чугунная. Впрочем!..

— Костик, ты что, смеешься?

— Да подумалось вдруг, что чугун и тот бьется. Очень легко. Раз — и все!

— А отцу ты сказал? О нас.

— Нет. И не могу. Мой отец — рабочий человек.

Юля помедлила секунду.

— Это особый человек?

— Еще бы!

— Не влюбляется, не целуется? Святой, что ли?

Подразнить она его хотела? Чего-то он не понял.

— Почему? Обнять чужую бабенку при случае не откажется, но таких кренделей, чтобы уйти из дому, оставить ребенка, этот человек не одобряет, а про моего отца можно сказать — не выносит. Не ошибешься.

Из трубки пошли резкие гудки — как иглой закололи в барабанную перепонку. Набрать еще раз — монетки нет. А с улицы в стекло стучал мальчишка, ростом, правда, на голову выше Кости. Костя вышел из прозрачного, как аквариум, футляра, где люди запечатывались на несколько минут со своими страстями и тайнами. Разговор оборвался неожиданно, и не было ясно, хорошо это или плохо, но ему стало легче...

Человеку, наверно, однажды необходимо освободиться от всей предыдущей жизни, как от груза. Чтобы вновь пережить тот момент, когда говорят: «Жизнь прекрасна!» Этот воздух с солнцем, эта зелень, прущая из-под ног — травой, из веток — листьями, эта яркость вокруг — они прекрасны! Куда ни повернешься — хочется рисовать.

«Бабушка» Сережа повторял, что работать надо каждый день. Каждую минуту. Носить в кармане обыкновенный блокнот и с маху зарисовывать все и всех. Например, пассажиров в автобусе — вполне достаточно крохотных остановок, а зато какая натура попадается — читающие или спящие, самые малоподвижные модели. Или, например, детишек у развозки с мороженым. Заразительные лица и позы. И как терпеливо в этих позах стоят. Будто шевельнутся, и все мороженое в ящике у тети или дяди растает.

Когда-то он пробовал рисовать и пассажиров в автобусе, и детей на улице — без настроения и особого успеха. Его натура усердно позировала со всех сторон: деревья, трава, земля. И ему всегда было мало серого карандаша, ему требовались краски. Он не мог без них, чтобы не обесцветить мира. Этого, который слева и справа сиял сейчас. И был прекрасен.

Скорей за город, в «кибитку»! Как лодка без паруса, она понесет его... Куда? Этого он не знал, но лодка почему-то казалась ему нетонущей.

Когда старому горновому выделили садовый участок, он не захотел его брать. У его домика на Сиреневой есть, мол, приличный палисадник. Но заводская комиссия подняла на смех и размеры палисадника и растущую там сирень — два облезлых куста — так, что отец обиделся за свою непородистую растительность.

На переходе весны в лето по всей Сиреневой, перед окнами и окошками, пенилась сирень. Были ревнивые жители, например Валеркина мать, которые ухаживали за махровой персидской. А у Бадейкиных росла самая неказистая, но с давних пор — родная, своя. И менять ее не хотели, как любая мать не поменяет своего ребенка на чужого, даже и лучшего в глазах соседей.

Эта сирень не росла тут, а жила.

А садовый участок согласились взять. Правда, отец еще поупирался. Он, потомственный металлург, и понятия не имел, с какого бока подступать к фруктовому дереву с ножницами, или как там называется этот инструмент. Никогда не занимался удобрением-опылением и все такое прочее. Но ему ответили, что наука это нехитрая, зато увлекательная, а заводское садовое товарищество, объединившее неутомимых стариков, организует консультации и будет объяснять, что садовые ножницы называются секатором.

В конце концов он тогда впервые пожаловался на сердце, а в ответ дружно замахали руками: «Вот там и укрепите!»

Все хотели, чтобы первый участок на отведенной заводу пригородной земле вскопал и засадил старый горновой Бадейкин. Из уважения к нему. И чтобы для остальных в садовом товариществе был пример. Знали, что Михаил Авдеевич ничего не умеет портить.