Чужая мать - Дмитрий Холендро

Афон сходил к себе и на звенящем точиле обновил обе лопаты. Копалось легко и споро, непросохшая земля была податливой, и руки, соскучившиеся по ней, не уставали, а все возилось в душе что-то недоброе по отношению к Афону... «Желчь из тебя не вышла, — упрекнул бы отец. — Прикуси покрепче язык!»

Шага два осталось до намеченной на сегодня границы, когда Костя спросил:

— Дядя Афон! Не повредила вам вчерашняя таблетка?

Отец, бывало, капризничал, не пил таблетки, совал под подушку, и вчера, перед уходом с Сиреневой, Костя услышал, как Афон сказал матери: «Ты и мне таблетки давай, Лена. Мы вместе с Мишей пить будем. Не увернется!» И что-то тут ему померещилось вдруг показным, чего настоящая дружба не терпит, вот он и спросил, а дядя Афон ответил:

— Я таблетки люблю.

— Так они для больных, а вы здоровый, на радость всем.

— Тем более. Уж если больному — без вреда, так здоровому и подавно! Чего ты боишься?

— За вас.

Дядя Афон задержал лопату, поставив ногу в грязном ботинке на лезвие, высморкался в два пальца и сказал, вытирая руку о штаны:

— Я ради него землю ел бы, только бы он поправился и забыл про хвори. С камнями грыз! А тут — беленькая, чистая, из пакетика. Чего там! Таблеточка! — Афон засмеялся, справился, который час, и, с размаху воткнув лопату в рыхлую землю, всплеснул руками: — Открыли!

— Чего?

— Чего, чего... Двери в рай! У тебя есть трешник?

— Нет, — сказал Костя.

— Как — нет? Я сам стерпел бы, да другу обещал. Партнеру.

— Какому?

— Какому, какому... Доминошному. Ну, найди трешник, я ему куплю.

— Чего? — Костя увидел поджатые губы дяди Афона и понял, что перехватил, пошлет его сейчас собеседник, но дядя Афон был терпелив.

— Сосисок! Шел сюда, видел, в «Молоке» разгружали.

— Выдумываете вы все, дядя Афон! Выпить хочется!

— Ну, ты просто читаешь мои мысли!

— А вам нельзя. А то — таблетки пропишут!

Дядя Афон усмехнулся довольно громко, подошел к транзистору, сразу включил какую-то музыку, словно приемник был набит ею, и пожаловался:

— Надоел ты мне, Костя! Ворчишь, как старик, а ведь молодой — нога там, нога здесь, будьте здоровы! — Он опять бессильно присел на ведро и воскликнул: — Меня старуха скрутила, пенсию сама со сберкнижки получает — хожу пустой! Трешника даже нет, потому что нет свободы. А у тебя — все! И свобода, и деньги. Так почему ж при своей благоустроенности ты, как говорится, временно размяк?

— Денег нет. Правда нет, дядя Афон. Надо до зарплаты дожить.

— Это коряво, — сказал дядя Афон словами отца.

— Куда уж корявей! — подтвердил Костя. — Да я у мамы сейчас возьму до получки!

— Верно. У мамы всегда есть, даже когда нету!

— А если и впрямь не будет? — подстраховался Костя.

Дядя Афон поднялся, видимо чтобы заглянуть на соседние участки, не явился ли кто туда из вероятных компаньонов, но вдруг остановился перед этюдником.

— А продай кому-нибудь свою картинку. Докажи, что она ценность! Как она называется?

— Пейзаж.

— Это не название. «Рассвет в садовом товариществе металлургического завода». А? Не купят?

— Она ж вам не понравилась.

— Во-первых, я такого не говорил. А во-вторых, я и не покупаю, не на что.

— Тогда я вам подарю.

— Я обойдусь. Можно продать кому-нибудь за три рубля?

Костя подошел к этюднику и заездил, закрутил ладонью по еще не высохшим краскам на листе. И крутил, пока и березки, и так и не вспыхнувшая речка не превратились в разноцветное пятно. Костя клялся себе, что больше не раскроет этюдника.

— Самому не понравилось, — заключил Афон. — Оттого и тоска твоя бездонная. Вон как руку изгадил.

— Смоется водой.

— Слить?

Вода была холодная, пахла утренней рекой, откуда Костя принес ее. Дядя Афон поливал из большого ковша, не скупясь.

Ну, смыто, еще раз повторил про себя Костя, и все. Навсегда.

По дороге на Сиреневую думалось: «бабушка» Сережа говорил — рисовать, как играть. Не бери в руки скрипку день, два, три, месяц, и она перестанет тебя слушаться, каким бы ты замечательным музыкантом ни был. Так и карандаш. Или кисти. Они не терпят предательства. Да кто же терпит? А ты предал. Их. Себя, Костя.

У калитки, рванувшись во двор при виде фургона «скорой», он чуть не сбил с ног знакомого, сдобного врача, выходившего на улицу. Врач не обиделся, даже улыбнулся.

— Укол сделали. Больной спит, учтите.

— Каждый день будете приезжать?

— По пути. Машина бесплатная.

— А что сейчас ему самое главное, доктор? Если коротко...

— Покой. И воздух.

Мать вспомнила, как вчера отец попросил открыть окно.

— Воздух, мама!

— С химкомбината. Соскучился. А еще приходила девушка.

— Какая?

— Молодая, с завода. Она к отцу, а я в магазин, будет, думаю, в компании, пришла, а ее уж нет! Но Зина прибежала как раз. Зиночка вырывается домой, как только можно.

— А Татьяна?

— Тане трудней...

— Ну да.

— А ты чего такой кислый, Коська?

— Чему ж радоваться?

— Как — чему? Отец дома. С нами. Какие-то вы ныне... Радоваться не умеете!

— Не похожие на вас?

— Мы меньше переживали, больше делали. А вы...

— Все наоборот! — засмеялся Костя.

— Да вон хоть Мишук, — серьезно вздохнула мать. — Спрашивает меня: «Почему все жалуются на жизнь?» — «Кто жалуется?!» — «Папа».

— Ну да?

— Ты уж не рассуждай с ним, Костенька. Лучше мне скажи. Я пойму...

— Спасибо, мама, — он обнял и поцеловал ее, а она заулыбалась.

— «Родственники — самый сложный народ!» Это тоже отмочил Мишук.

— О ком?

— О тебе, о Зине. Побереги сына!

— Обещаю, — ответил Костя, помолчав. — А сейчас бегу — на завод.

Мать глянула на тикающие ходики, увешанные деревянными игрушками-самоделками и соломенными куколками, которых наприносила Зина из детских кружков при своем Дворце, а Костя добавил, что надо еще в сад заехать, отнести Афону кое-чего... поесть.

— Разве Клава не собрала? Я сейчас соберу!

Торопясь и стесняясь, он попросил у матери денег.

А в городе заглянул в большой продуктовый и увидел, что народу — битком, и почти все — у одного прилавка, не протолкнешься. Несколько удивленный таким обилием покупателей, и сплошь мужчин, среди белого дня, он спросил, скорее машинально:

— За чем очередь?

Интеллигентный человек в роговых очках и с пузатым портфелем в руке ответил ему — при общем и долгом молчании:

— За диетическими яйцами.

Сразу вспомнились сосиски, которые якобы хотел купить дружку Афон, и подумалось, что люди настойчиво скромничали. Такие застенчивые! И тут очередь двинулась без торможения. Оказалось, что привезли четушки.

Мать дала приличную сумму — пятьдесят рублей, но жалостливо предупредила, что Афона надо держать в руках, и Костя купил для него только одну махонькую бутылочку. Вышел с нею в кармане. Через два перекрестка, на третьем углу, — магазин «Культтовары». Он, конечно, ему, Косте, не нужен... Хотя — хорошо бы купить свежие краски. Мальчишество это, мальчишество! А ты уже старый. Но ведь деньги есть...

Надо бы пойти в другую сторону, до автобусной остановки одинаково — что туда, что сюда.

Можно прикрыть глаза, приближаясь к магазину с красками, и подумать. Есть о чем. О Зине. О себе и Зине. «Родственники — самый сложный народ», — отмочил Мишук. Да, все так, если вспомнить...

Но они и не родственники!

Странно это.

И — «неверьятно», сказал бы «бабушка» Сережа.

Костя поежился. Почему он задевал Зину. Началось это... Какая разница, когда началось, важно, что не проходило до отцовского признания.

Как-то он вбежал с улицы в обитель матери, кухню, и крикнул:

— Мама! Я Зину видел в кино! С мужчиной!

Был он тогда легкомысленным мальчишкой, счастливым и легким, им все любовались, но матери не понравился его тон, полный бессмысленной и безжалостной насмешливости. Она отвернулась, брякнула чайником о плиту и только тогда сказала:

— Я рада.

— За Зину?

— За тебя. В кино был. Культурный человек.

— Но Зина, мама! С кавалером!

— Чего ты орешь? — присев и сидя доставая на стол чашки из шкафа, спросила мать: вероятно, у нее и тогда уже болели ноги, а он и не замечал. — Почему это Зина понравиться не может? Стройненькая, опрятная, не хуже других собой...

— Да я ничего, — согласился он с матерью, тем более что это в самом деле было так. — Неожиданно, будто кирпичом по голове! И только...

— Ну, а сам-то, — спросила мама по-свойски, — какой он из себя? Как тебе?

— Шляпа на ушах! — засмеялся Костя и показал, оттопырив уши пальцами.

— Эх, какой дурачок, — засмеялась и мать, мотая головой. — Это еще ничего не значит.