Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

В обоих случаях автор выводит себя в образе исторического или мифологического персонажа: «Легендарный, всем знакомый Кук» (АР-10-170) = «Миф это в детстве каждый прочел, / Черт побери! / Парень один к счастью прошел / Сквозь лабиринт. <…> С древним сюжетом / Знаком не один ты» («Легендарный» = «Миф»; «всем знакомый» = «каждый прочел… знаком не один ты»; «Кук» = «Парень»).

И даже начинаются эти тексты с одинакового обращения к слушателю (читателю): «Вспомните, как в берегам Австралии / Подплывал покойный ныне Кук» /5; 109/ = «Вспомните миф, древний сюжет» (АР-2-30).

Интересные параллели прослеживаются между «Песенкой про Кука» и «Чужим домом» (1974): в первом случае герой подплывают к острову, на котором живут дикари, а во втором — пригоняет коней к дому. И дом, и остров являются олицетворением Советского Союза, поэтому атмосфера там царит одинаковая: «В полном мраке жили дикари» (АР-10-172) = «Что за дом притих, / Погружен во мрак?».

В «Песенке про Кука» действуют дикари, а обитатели «чужого дома» говорят о себе: «Одичали мы, опрыщавели» (АР-8-25), — из чего следует их тождество.

О Куке сказано: «Он научил их песни петь» (АР-7-179). И поэтому лирический герой в «Чужом доме» просит указать ему «место, какое искал: / Где поют, а не стонут, / Где пол не покат». Кроме того, Кук «вместо крови дал им пить вино» /5; 433/, а лирический герой задает вопрос: «Кто хозяином здесь? Напоил бы вином!».

Но поскольку «аборигены съели Кука», то и лирический герой воспринимает обитателей «чужого дома» как врагов: «А народишко: / Каждый третий — враг»; и характеризует их абсолютно одинаково: «Дикари любили вакханалии» (АР-10-172) = «Разоряли дом, / Дрались, вешались»; «У папуасов просто кончились запасы, / Проголодались все папуасы» (АР-10-166) = «Траву кушаем, / Век на щавеле»; «Добрые тупые дикари» (АР-10-172) = «И припадочный малый — придурок и вор…» (АР-8-22), «В слабоумии, в черной копоти» (АР-8-24).

Разумеется, все эти тупые дикари и слабоумные придурки хотят расправиться с лирическим героем: «Кому-то под руку попался каменюка — / Метнул, гадюка, — и нету Кука!» = «Мне тайком из-под скатерти нож показал». Поэтому они названы злыми: «Ели в этой солнечной Австралии / Друга дружку злые дикари» = «Испокону мы — / В зле да шепоте». И если вождь папуасов организовал убийство Кука, который был гостем на острове, то похожим образом поступил и хозяин «чужого дома»: «А хозяин был, да видать, устал: / Двух гостей убил да с деньгой сбежал» (АР-8-23).

Теперь сопоставим «Песенку про Кука» со стихотворением «Копошатся — а мне невдомек…» (1975): «Но почему аборигены съели Кука? / За что — неясно, молчит наука» = «Копошатся — а мне невдомек: / Кто, зачем, по какому указу? <.. > Бродит в сером тумане сквалыга, / Счеты сводит, неясно за что» (АР-2-204); «Вошли тихонько. почти без звука» = «За друзьями крадется сквалыга»; «Нет, кто-то крикнул: “Славный кок на судне Кука!”» = «И какой-то зеленый сквалыга…».

В последнем случае сквалыга назван наглым торопыгой («Нагло лезет в карман, торопыга»), а «вождь папуасов» охарактеризован как большая злюка, которая тоже торопится: «Желаю кока, ну просто мука!».

Кук назван всем известным («Подплывал нам всем известный Кук»[1483] [1484]), а поэт говорит о себе: «Я известностью малость затаскан, / Но от славы избавился сразу б».

В песне задается риторический вопрос: «Чем Кук приятней? Молчит наука», — и поэт тоже недоумевает, почему власти цепляют на крючок именно его: «Ну а во мне цеплять-то нечего». И еще одно подобное сходство: «Мне представляется совсем простая штука…» = «Мне объяснения легки…».

Наконец, если Кук пытается отучить дикарей от людоедства («И сказал: “Друг друга есть грешно!” / Вместо крови дал им пить вино» /5; 433/), то и поэт сетует на дикарские нравы своих соотечественников: «Но, боже, как же далеки / Мы от общенья человечьего…».

***

Необходимо остановиться еще на одной морской песне — «Песне попугая» (1973): «Послушайте все — О-хо-хо! Э-ге-гей! — / Меня, попугая, пирата морей».

Бросается в глаза сходство со стихотворением «Живу я в лучшем из миров…» (1976): «Я, струнами звеня, / Пою подряд три дня, / Послушайте меня», — а также с «Жертвой телевиденья» (1972), которая начинается с призыва лирического героя предоставить ему широкую аудиторию: «Есть телевизор — подайте трибуну! / Так проору — разнесется на мили» (сравним с возгласом попугая: «...О-хо-хо! Э-ге-гей!»; а в «Балладе о Кокильоне»: «“Эге! Ха-ха! О, эврика!”, - воскликнул Кокильон»; кроме того, последний произнес: «Какая чертовщина!”», — а попугай «повторял от зари до зари: / “Карамба!”, “Коррида!” и “ Черт побери!”»).

В «Песне попугая» герой выступает в маске морского пирата1291, как и в более ранней песне «Еще не вечер» (1968): «Четыре года рыскал в море наш корсар» = «…Меня, попугая, пирата морей. <…> Лет сто я проплавал пиратом, и что ж…» («четыре года» = «лет сто»; «в море» = «морей»; «корсар» = «пирата»).

В обоих произведениях упоминаются штормы и бои: «В боях и штормах не поблекло наше знамя» = «Нас шторм на обратной дороге застиг <.. > Был бой рукопашный…», — и встречаются мотивы абордажа и рукопашного боя: «Но крикнул капитан: “На абордаж! / Еще не вечер! Еще не вечер!” / Кто хочет жить, кто весел, кто не тля — / Готовьте ваши руки к рукопашной! <…> А мы с фрегатом становились борт о борт…» = «Английский фрегат под названием “бриг” / Взял на абордаж наше судно. / Был бой рукопашный три ночи, два дня, / И злые пираты пленили меня» (эти же «два дня» фигурируют в черновиках первой песни: «Еще два дня — и не избегнуть встречи» /2; 401/). Впервые же мотив рукопашной встретился в «Штрафных батальонах»: «Ты бей штыком, а лучше бей рукой!».

Однако при всем внешнем сходстве ситуация изменилась. Если в песне «Еще не вечер» герои были уверены: «Но никогда им не увидеть нас / Прикованными к веслам на галерах!», — то в «Песне попугая» героя всё же продали в рабство «за ломаный грош».

Кстати, реакция турецкого пашй на его действия: «Турецкий паша нож сломал пополам, / Когда я сказал ему: “Паша, сапам!”. / И просто кондрашка хватила пашу, / Когда он узнал, что еще я пишу, / Считаю, пою и пляшу», — повторяет ситуацию из «Сказки о несчастных лесных жителях», где Иван-дурак (то есть тот же «попка-дурак», как его назвал «царь