Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман

русский» в черновиках «Песни попугая»; АР-1-138) «наезжал» на Кащея бессмертного: «Но Иван себя не помнит: / “Ах ты, гнусный фабрикант! / Вон настроил сколько комнат, / Девку спрятал, интригант! / Я докончу дело, взявши обязательство!..” — / И от этих-то неслыханных речей / Умер сам Кащей без всякого вмешательства, — / Он неграмотный, отсталый был, Кащей». В обоих случаях поэт выступает в шутовских масках — попугая и Ивана-дурака — и при помощи «нахального» слова расправляется со своими врагами. Похожий сюжет разрабатывает Александр Галич в «Вечерних прогулках», где власть персонифицирована в образе «партейного» хмыря, умершего от такого же «наезда» со стороны работяги: «Хмырь зажал рукою печень, / Хмырь смертельно побледнел. / Даже хмырь — и тот не вечен, / Есть у каждого предел». А Кащей в песне Высоцкого тоже считал себя «вечным»: «Я бы рад [умереть], но я бессмертный — не могу!».

В «Песне попугая» герой выступает в образе пирата, а черновой вариант строки «Лет сто я проплавал пиратом, и что ж» — «Сквозь рифы я плавал…» (АР-1-138) — напоминает другую морскую песню: «По горячим следам мореходов — живых и экранных, — / Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды…» /5; 107/.

Рифы встречались также в «Балладе о брошенном корабле»: «Это брюхо вспорол мне коралловый риф». Перечислим еще некоторые сходства баллады с «Песней попугая», подчеркивающие личностный подтекст обоих произведений: «…какой-то пират / Мне хребет перебил в абордаже» = «Английский фрегат под названием “бриг” / Взял на абордаж наше судно. <…> Какой-то матросик пропащий / Продал меня в рабство за ломаный грош»; «Я под ними стою / От утра до утра» = «И пищи не брал, не прилег, не присел. <…> Но я повторял от зари до зари…» (АР-1-140); «Гвозди в душу мою / Забивают ветра» = «Нас шторм на обратной дороге застиг, / Мне было особенно трудно»: «Но не злобные ветры нужны мне теперь» = «И злые пираты пленили меня».

Кроме того, реплика попугая «Сквозь рифы я плавал…» отсылает к уже разобранному стихотворению «На острове необитаемом…», где поэт также выступал в образе попугая, но о нем говорилось в третьем лице: «Корвет вблизи от берега / На рифы налетел, / И попугая спящего, / Ужасно говорящего, / Усталого, ледащего, / Тряхнуло между дел» /2; 575/.

Последняя строка — «Тряхнуло между дел» — отзовется в «Двух судьбах» и в «Погоне»: «Тряханет ли в повороте, / Завернет в водовороте — / всё исправится», «Жизнь кидала меня — не докинула».

В стихотворении «На острове необитаемом…» попугай назван ужасно говорящим, а в концовке сказано, что он «собрал всё население / И начал обучение / Ужаснейшим словам. / Писать учились углями, / Всегда — словами грубыми, / И вскорости над джунглями / Раздался жуткий вой. / Слова все были зычные, / Сугубо неприличные, / А попугай обычно им: / “А ну-ка, все за мной!”». Таким же «ужасно говорящим» он выведен в «Песне попугая», где ужаснейшими словами являются: «“Карам-ба!”, “Коррида!” и “Черт побери!”», — и во второй редакции «Песни Рябого»: «Вот уж вспомнил маму-то]..», — о чем мы недавно говорили. Заметим, что любимое выражение попугая «черт побери!» и его производные часто употребляют герои Высоцкого: «Ах, черт побери! / Никогда не пей вина на пари» /3; 368/, «Миф этот в детстве каждый прочел, / Черт побери!» /3; 152/, «А мне Марсель снился, черт побери, — вновь улыбнулся Жерар» /7; 45/, «О! боги, боги! Зачем вы живете на Олимпе, черт вас подери в прямом смысле этого слова!»[1485] (АР-14-56), «Да всех их черт побрал бы, что ль!» /2; 378/, «Мне это надоело, черт возьми» /2; 83/, «Меня сомненья, черт возьми, / Давно буравами сверлили» /5; 147/, «Ты ж в коллективе, черт тебя возьми» (АР-710), «Ну неужели, черт возьми, ты трус?!» /2; 176/, «Вдруг — крик! На стол тебя, под нож, — / Допелся, черт возьми!» /5; 86/.

А в образе учителя («И начал обучение…») лирический герой выступит также в песне про Кука («И сказал: “Друг друга есть грешно!”. / Вместо крови дал им пить вино» /5; 433/), в «Балладе о Кокильоне» («Жил-был учитель скромный Кокильон») и в черновиках «Песни Билла Сигера» («Учитель с нами — среди нас»; АР-14-122)[1486].

Ситуация из стихотворения «На острове необитаемом…» повторяется и в другом произведении 1968 года: «Хоть нас в наш век ничем не удивить…».

Если в первом случае попугай приплыл к аборигенам и «начал обучение ужаснейшим словам» (а Кук «научил их песни петь / И голод научил терпеть»; АР-7-179), то во втором: «Аборигенов и дельфинов научили говорить», «Аборигенов приучили к слову» (АР-14-22). Напрашивается вывод: именно Высоцкий научил «говорить» людей («аборигенов» и «дельфинов»). Подобную мысль в свое время высказывали Анна Ахматова и Владимир Маяковский: «Я научила женщин говорить», «Улица корчится безъязыкая — / Ей нечем кричать и разговаривать».

Но если в образе попугая автор вывел самого себя, то почему же этот персонаж «начал обучение ужаснейшим словам»? Вероятно, здесь содержится намек на популярность «блатных» песен Высоцкого, в которых много уличного и лагерного жаргона. А кроме того, «ужаснейшие слова» указывают на отношение поэта к существующему режиму в стране (анализ неформальной лексики — на с. 80 — 88).

После «обучения» попугая все аборигены подняли шум: «И вскорости над джунглями раздался жуткий вой». Такая же атмосфера царила в повести «Дельфины и психи» (1968), где дельфины и киты взбунтовались против профессора-ихтиолога: «Весь океанариум кипел, бурлил и курлыкал. Можно было даже различить отдельные выкрики, что-то очень агрессивное и на самых высоких нотах» /6; 29/.

При поверхностном рассмотрении «Песня попугая» может показаться сатирическим произведением, в котором главный герой высмеивается. Но дело обстоит ровным счетом наоборот.

Героя пытаются обучить «манерам» при помощи подачек: «Давали мне кофе, какао, еду, / Чтоб я их приветствовал: “Хау ду ю ду!”. / Ноя повторял от зари до зари: / “Карамба!”, “Коррида” и “Черт побери!”». Точно так же ему давали кофе в «Песенке про прыгуна в длину» (1971), и с тем же результатом: «Мне давали даже черный кофе на десерт, / Но, хоть был я собран и взволнован, / На спартакиаде всех народов ССР / За черту я заступаю снова» (а «даже» — потому, что, как свидетельствует режиссер Георгий Юнгвальд-Хилькевич, «тогда кофе не было в стране»[1487]).

Мотив кофе протягивает цепочку к стихотворению «Жил-был один чудак…», которое, так же как