«Белое дело». Генерал Корнилов - Генрих Зиновьевич Иоффе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Записка» гневно обрушивалась на тыловые гарнизоны (прежде всего на Петроградский), которые стали (по терминологии авторов) «бандами праздношатающихся». Предлагалось немедленно установить одинаковый режим как для фронта, так и для тыла, распространив на него закон о смертной казни. Для расформирования неповинующихся частей следовало создавать «концентрационные лагеря с самым суровым режимом и уменьшенным пайком».
«Гражданская часть» «записки» требовала объявить железные дороги, а также большую часть заводов и шахт на военном положении. Митинги, стачки, забастовки запрещались, точно так же как и вмешательство рабочих в «хозяйственные дела». За невыполнение установленной нормы должна была следовать отправка рабочих на фронт.
«Указанные мероприятия, — говорилось в «записке», — должны быть проведены в жизнь немедленно с железной решимостью и последовательностью…» «Руководительство судьбами государства» должно осуществляться «спокойной и сознательной твердостью людей мощной воли, решившихся во что бы то ни стало спасти свободную Россию».
Если попытаться кратко определить смысл «записки», то его, по-видимому, надо свести к следующему: речь шла о милитаризации страны, осуществляемой если не одним диктатором, то небольшой группой «людей мощной воли». Сохраняя некоторые, выхолощенные «демократические структуры» (войсковые комитеты, комиссарство) и псевдодемократическую терминологию («свободная Россия» и т. д.), предлагавшиеся меры наносили тяжелый удар по всем революционно-демократическим организациям, в сущности, ставили на них крест.
10 августа Корнилов вновь прибыл в Петроград для обсуждения и утверждения «записки» в правительстве. Его сопровождал личный конвой — эскадрон текинцев с пулеметами. Это свидетельствовало о растущей напряженности: Корнилов опасался покушений на свою жизнь. На частном заседании (присутствовали Терещенко и Некрасов) Керенский заявил, что с большинством мер, предлагаемых в «записке», уже подписанной Корниловым, Савинковым и Филоненко, он согласен, однако вопрос о милитаризации заводов и железных дорог поставлен все же слишком резко и потому требует дополнительной проработки; кроме того, по его мнению, встает очень важная проблема «темпа» проведения предлагаемых мер. Во всяком случае, необходимо время, чтобы превратить все это в законопроект и закон.
Керенский даже не счел нужным проинформировать обо всем правительство. В курсе дела, в курсе взаимоотношений главы правительства и Верховного были лишь Терещенко и Некрасов. Что же произошло? Почему Керенский опять «притормозил»? Трудно ответить со всей определенностью, но не исключено, что за прошедшую неделю к Керенскому поступила какая-то новая неблагоприятная информация об обстановке в Ставке, о том, что Корнилов все больше подпадает под «антиправительственное» влияние некоторых ее генералов и офицеров. Под влиянием ближайших советников — Некрасова и Терещенко — усилились, вероятно, и колебания Керенского по поводу того, как бы не качнуть политический маятник слишком вправо раньше времени. Ведь он неоднократно клялся и божился, что не допустит условий, при которых «демократия должна была бы отойти в сторону». Он все еще думал усидеть на двух стульях, уравновешивая оба. Как раз в это время появились сенсационные сведения об открытии некоего монархического заговора, нити которого якобы протянулись даже в Тобольск, куда в начале августа из Царского Села была переведена арестованная семья Романовых. Аресту подверглись несколько человек из окружения бывшего царя и великий князь Михаил Александрович, проживавший как частное лицо в Гатчине.
Но была, по-видимому, еще одна (может быть, главная) причина, объясняющая уклончивость Керенского. Через несколько дней должно было открыться Государственное совещание, и Керенский не хотел предпринимать весьма ответственный политический шаг до получения на нем «всероссийской поддержки». «Пробуксовка», которую он, по-видимому, сознательно старался устроить «записке» Корнилова, имела своей целью сначала укрепить собственное положение у власти, а уже потом запускать в ход корниловские меры.
Недовольный Корнилов вновь «убыл» в Могилев. Недовольство проявил и Савинков, подавший в отставку.
Фактически только вмешательство Корнилова предотвратило ее.
В дни, непосредственно предшествующие Государственному совещанию, состоялось еще одно совещание: собрались «общественные деятели» несоциалистического толка — кадеты, октябристы, националисты, торгово-промышленники, отставные генералы. Происходила, таким образом, консолидация правых сил. Керенский подозревал, что мотором этой консолидации являются кадеты, прежде всего Милюков. Он обвинял его в том, что Милюков снова, как перед Февралем, «организует Прогрессивный блок», но на сей раз не против Николая И, а против Временного правительства. Действительно, «Совещание общественных деятелей» вынесло резолюцию, осуждавшую коалицию с социалистическими партиями, поскольку она ведет страну «по ложному пути». Резолюция требовала создания «единой и сильной центральной власти», независимой от Советов и комитетов, и приветствовала генерала Корнилова. «Мыслящая Россия смотрит на Вас с надеждой и верой», — говорилось в резолюции.
Большевики бойкотировали Государственное совещание, более того, призвали пролетариат Москвы к забастовке протеста.
Государственное совещание открылось 12 августа в Москве, в Большом театре, торжественно, даже помпезно. Партер и ложи заполнили около 2,5 тыс. делегатов, представлявших различные общественные слои, политические и другие организации. Но уклон получился явно правый: Исполкомы Советов крестьянских и Советов рабочих и солдатских депутатов были представлены менее чем 250 делегатами (местные Советы на совещании не были допущены вовсе).
Временное правительство, Керенский рассчитывали придать совещанию значение голоса «всей земли», как это бывало в России в стародавние времена. Как сказал Керенский в своей вступительной речи, цель совещания заключалась в том, чтобы, увидев «картину великого распада, великих процессов разрушения», охвативших страну, оно — совещание — указало бы пути выхода из этого состояния. Но, ожидая «государственного совета», «совета земли», Керенский в общем рассчитывал получить от делегатов вполне определенный ответ. «Этого, — говорил он, — можно достичь только великим подъемом любви к своей родине, завоеваниям революции, любви и беззаветной жертвенности и отказа от всех своих своекорыстных, личных и групповых интересов, во имя общего и целого…» В переводе на язык практической политики, Керенский ожидал, что Государственное совещание благословит керенщину, т. е. политическую структуру, суть которой состояла в коалиции всех партий (за исключением «крайне левых» большевиков и «крайне правых»), в бонапартистском лавировании между классовыми интересами «верхов» и «низов».
Получилось, однако, иное. Февральская революция обнажила и вывела на поверхность глубокие социальные противоречия. В ходе последующей политической борьбы они все больше обострялись. Пышные адвокатские словоизлияния Керенского уже никого не удовлетворяли, в том числе консолидирующийся правый лагерь и представлявшее его большинство Государственного совещания. Вера (если она вообще была) этих людей в том, что Керенский своими цветистыми призывами к «всеобщему согласию» отведет революционный порыв масс в тихое русло и растворит его там, почти иссякла. Их взоры теперь были обращены к Корнилову. Они ждали не «слова» Керенского, а «дела» Корнилова.
Корнилов прибыл в Москву на Александровский (теперь Белорусский) вокзал 13 августа. Как только остановили поезд, из вагонов на перрон выскочили текинцы, составлявшие конвой Верховного, угрожающе встали у всех дверей. Корнилову была
