Город отголосков. Новая история Рима, его пап и жителей - Джессика Вернберг

на берегу Тибра, бравшего с постояльцев от трех до шести динариев [60]. Возможно, Кола не катался как сыр в масле, зато отличался умом. Он вырос в Ананьи и в Риме, впитал историю Вечного города, читал труды его величайших древних поэтов и ученых мужей. Он осязал надписи древних времен на камнях, изучая великое прошлое Рима. Сочетая реализм с романтическими мечтаниями, он утверждал, что рожден в небывалой любви. По уверениям Риенцо, у его матери был роман с императором Священной Римской империи Генрихом VII, прятавшимся на их постоялом дворе от разъяренной римской толпы [61]. При всем блеске своего воображения скромный чиновник мог бы затеряться среди блестящих членов посольства, в которое входили Стефано Колонна-младший и Франческо ди Вико, сын римского префекта. Сам Петрарка снабдил послов текстом своей поэмы, чтобы очаровать папу и заманить его обратно на престол [62]. Было бы неудивительно, если бы голос Риенцо слабел на фоне голосов таких грандов.

Тем не менее, лишь только на мраморных полах роскошной консистории Климента раздались шаги римской делегации, папа не смог смотреть ни на кого, кроме Риенцо. Молодой человек был rara avis – «красавчик» со «странной улыбкой», якобы «вскормленный истинным молоком красноречия» [63]. Стоя в огромном зале у ног папы, в окружении рыцарей, кардиналов, монахов и богомольцев, он просил прощения за революцию и искал одобрения для Тринадцати добрых людей. Затем он попросил, чтобы Климент вернулся в Рим и по примеру оклеветанного Бонифация VIII провозгласил второй по счету Юбилейный год. Как пишет римский хроникер, современник тех событий, «папа Климент был покорен чудесным красноречием Риенцо» [64]. Однако стоило тому повернуться, чтобы возвратиться на свое место, как хор запел по сигналу древний гимн Te Deum [65]. Торжественные звуки наполнили зал, лишая папу возможности ответить.

В конце концов Климент дал римлянам отрицательный ответ. Он согласился провозгласить Юбилей и назначил Бертольдо Орсини и Стефано Колонна-младшего сенаторами Рима. Однако возвращаться туда сам не собирался.

Вскоре пало римское правительство Тринадцати добрых людей. Всем взорам был явлен художественный образ народных страданий. На фасаде внушительного, подобного замку Дворца сенаторов на Капитолийском холме появилось огромное полотно, не заметить которого не могли ни сильные мира сего, ни обыкновенные римляне, торговавшиеся на тамошнем рынке. Картина повергала в ужас: согбенная вдова молилась в лодке, обливаясь слезами. По воспоминаниям современника, она «рвала на себе волосы в горьких рыданиях» [66], «черное платье было с нее сорвано, траурный пояс был сплетен из лохмотьев» [67]. Поблизости не было видно церквей, в лодке не было ни весла, ни паруса, ее несло в открытое штормовое море. Тут же были лодки других женщин, без весел, тонущие, как и их пассажиры. На бортах были написаны названия империй: Вавилон, Карфаген, Иерусалим, Троя. Как будто мало было таких кар, как беда и верная смерть, на тонущих лодках имелась и зловещая надпись: «Раз ты вознесся над всякой властью, то мы ждем твоего падения» [68]. Это предостережение было обращено не к погибшим женщинам, а к рыдающей вдове с оголенной грудью, еще плывшей в лодке с названием «Рим».

Картину для Капитолийского холма заказал пока еще малоизвестный нотариус Кола ди Риенцо. Вскоре после отъезда из Авиньона летом 1344 года он начал строить планы оживления больного города Рима. Изображением с исполненными смысла надписями на стене Дворца сенаторов Кола отзывался на стенания римлян, которым надоело жить в городе, где единовластие властолюбивого папы сменилось гнетом нескольких алчных семейств, рвущих друг у друга влияние, земли и богатства. Баронские кланы пустили в городе глубокие корни, но их происхождение и цели не имели тесной связи с ним. Папство же, пусть и запятнанное поступками отдельных пап, своими связями с Петром и, через Константина, с великой Римской империей еще могло проявить себя авторитетной объединяющей силой. Кола определенно признавал этот факт, хотя и преследовал собственные цели. Клеймя баронов и объявляя себя весной 1347 года вождем Рима, он клялся возродить престиж и мирную жизнь того Древнего Рима, о котором знал из книг. Подобно Пьерлеони, он оглядывался на Римскую республику, подражая ее трибунам [69]. Что любопытно, одновременно он называл себя христианским вождем [70]. Прежде чем взойти на Капитолийский холм для захвата власти, Кола провел ночь в залитой светом свечей церкви Cант-Анджело-ин-Пескериа, названной так из-за близости рыбного рынка. Ночную тишину нарушали только колокольный звон и молитвы трех десятков верующих [71]. На рассвете Кола и его люди прошли между древними полуразрушенными колоннами перед входом в церковь. В руках у них были штандарты с ликами святых Петра, Павла и Георгия, а также алый флаг в честь богини Ромы [72]. Осуществив переворот, Кола, облаченный в желто-зеленые шелка, отправился в базилику Святого Петра, на ходу швыряя в толпу монеты [73]. Кола говорил на народном языке старого римского мира, близком людям в те тревожные времена.

* * *

Когда Кола пришел к власти, в Риме не было папы, но была вера. Несмотря на отсутствие стержневой церковной иерархии, в городе XIV века по-прежнему хватало людей, посвящавших всю свою жизнь Богу. На начало XIV века в городе насчитывалось 413 церковных учреждений с более 1100 постоянных священников и тех, кто принадлежал к белому духовенству, 126 монахов и примерно 470 монахинь [74]. В предыдущем веке возникло несколько крупных религиозных орденов – сообществ набожных мужчин и женщин, строивших жизнь по правилам и в духе установлений основателя. Ордена, появившиеся в 1200-е годы, отличались своей связью с простыми мирянами. То были вовсе не монахи, простершиеся перед алтарем или стригущие траву в обнесенном стеной дворике уединенной обители. Это была братия, шагавшая плечом к плечу с массами и преданная своей местности, а не зданию за глухими стенами. В своих молитвах и странствиях они были верны одной миссии – спасению душ. Во времена Риенцо в Риме все еще процветали нищенствующие ордена тринитариев, сервитов и доминиканцев, служивших позади Пантеона, в церкви Санта-Мария-сопра-Минерва. Более древний орден августинцев тоже обрел в городе новое прибежище, перейдя из Санта-Мария-дель-Пополо в густонаселенный abitato, на угол Виа делла Скрофа и Виа де Портогези.

Более того, как происходило и в прошлом, верующие продолжали стекаться из чужих земель. В 1348 году, через 39 лет после ухода пап в Авиньон, по улицам Рима бродила Бриджет Биргерсдоттер. Она преодолела 2200 километров, покинув родной шведский город Вадстену к юго-западу от Стокгольма. В Риме совсем другие люди и не такой климат, как в Эстергетланде, с его раскинувшимися среди холмов бирюзовыми озерами. «Добрая и смиренная с любым встречным», всегда «смеющаяся» – так отзывались римские слуги Бриджет об этой веселой деятельной женщине, готовой участвовать в жизни города, в который перебралась [75]. Бриджет вела в Риме жизнь деятельной христианки: ухаживала за больными в госпиталях, молилась в храмах святых и собирала на улице средства для своих благочестивых трудов. Даже когда папы оставались в чужом краю, можно было понять чужестранцев, прибывавших в Рим торговать и работать. Но Бриджет привели в город чисто духовные, церковные побуждения. Заботиться о хлебе насущном ей не приходилось: она являлась аристократкой, бывшей фрейлиной королевы Бланки Намюрской [76]. Подобно набожным патрицианкам раннехристианского Рима, она отказалась от мирских богатств после смерти возлюбленного супруга Ульфа по возвращении из паломничества в Сантьяго-де-Компостела [77]. Когда Ульф испустил дух, жизнь Бриджет полностью изменилась. Оправившись от горя, она превратилась в крупного религиозного деятеля.

В Вадстене Бриджет помогала недужным вместе с братьями-францисканцами. Потом ее внимание привлекли отвергаемые всеми женщины, родившие вне брака. Вскоре она привлекла к своей работе других женщин, желавших ей помочь. Бриджет и ее последовательницы отдавали бедным все свои доходы и имущество, кроме книг. Вскоре стало казаться, что Бриджет основала религиозный орден. В 1348 году, когда Кола взял город, она отправилась в Рим – за официальным церковным утверждением своей организации.

Бриджет была умна и решительна. Она знала, что папы сидят в Авиньоне. Так зачем ей было в Рим? Видимо, как многие до нее, она верила в особенную значимость и силу этого города, которую не перенести куда-то еще, ибо значимость эта проистекала из крови, пролитой первыми христианами. С этим не все соглашались. Данте утверждал, что Риму следует вернуться в классическую эпоху. Для него языческий император Август олицетворял те ценности, которым стоило бы следовать