Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спасение пришло неожиданно.
— Балых-ага просит к себе Шамси-агу! — послышался вдруг резкий голос служанки, и Шамси, подтолкнув Баджи, увлекая ее за собой, устремился к галерее, ведущей в комнаты.
В помещении, где они очутились, царил полумрак — окна были прикрыты ставнями, — и освещалось оно одинокой свечой, несмотря на свисавшую с потолка люстру с гроздьями лампочек. В глубине, за столом, в колеблющемся пламени свечи Баджи увидела пожилого человека с отечным желтым лицом. Перед ним лежала огромная книга в ветхом кожаном переплете. Все говорило о том, что здесь стремятся создать атмосферу таинственности.
— Доброго здоровья, Балых-ага! — почтительно произнес Шамси, подойдя к столу и низко поклонившись.
Балых-ага, небрежно ответив на приветствие, остановил удивленный взгляд на Баджи.
— Это моя племянница, дочь покойного брата моего Дадаша, — поспешил объяснить Шамси. — Я ее вырастил, воспитал!
Балых-ага снисходительно кивнул Баджи и со скукой перевел взгляд на Шамси, полагая услышать то, что уже неоднократно слышал от него.
Сегодня, однако, Шамси не стал томить Балых-агу сетованиями о сыне. Не стал просить вознести аллаху молитву, чтоб тот сохранил жизнь и здоровье Бале. Не стал докучать просьбой, чтоб в молитве сын был назван «воином Красной Армии Шамсиевым, Балой Шамсиевичем» — как будто без полного имени и звания всемогущий аллах не поймет, о ком тревожится, по ком болит сердце отца.
— И вот, — продолжал радостным тоном Шамси, — племянница моя отплатила мне за добро сторицей — привезла мне из дальних краев, с самого, можно сказать, фронта, доброе известие: жив и здоров мой сын Бала!
В последних словах прозвучала счастливая уверенность. И лицо Балых-ага в ответ расплылось в самодовольную улыбку:
— А кто тебе, Шамси, обещал, что так оно и будет?
— Ты, Балых-ага, именно ты предсказывал! — с готовностью признал Шамси, склонив голову.
Балых-ага положил руку на лежащую перед ним книгу и торжественно провозгласил:
— Коран в моих руках всегда скажет правду! А я ради тебя всегда готов раскрыть святую книгу!
— Не заглянешь ли ты в нее ради меня и сейчас? — просительно произнес Шамси. — Племянница-то ведь моя уже не первый день как из Ленинграда, давно не видела Балу. Как он там, мой мальчик, сейчас?
Балых-ага раскрыл книгу, толстым пальцем полистал ее страницы и, высоко подняв брови и что-то бормоча, углубился в таинство прорицания.
Баджи следила за ним: любопытно, что он там вычитает?
— Жив и здоров твой сын Бала! — важно вымолвил наконец Господин Рыба, захлопнув книгу, и Баджи в смущении отметила, что таким же был и ее ответ на вопрос Шамси.
Порывшись в кармане, Шамси вынул припасенные деньги, с благодарной улыбкой положил их на стол. И тут же тяжело вздохнул: приятно получать поддержку аллаха, — обидно только, что за нее приходится платить. Увы, за все, за все хорошее в жизни приходится расплачиваться!
Балых-ага ловким движением сбросил деньги в раскрытый ящик стола и поспешно задвинул его…
«Ну и мошенник же ты, Господин Рыба!» — брезгливо подумала Баджи, вновь очутившись с Шамси в сумрачном дворике и видя, как по зову служанки уже кто-то другой спешит на их место.
В тупике, на уличных ступенях, все так же терпеливо сидели люди с мешками, с пухлыми соломенными кошелками, в ожидании, когда их впустят во двор.
Баджи искоса взглянула на Шамси, семенившего рядом с ней по кривой уличке старой Крепости. Он шел, думая о чем-то своем, и лицо его было озарено счастливой старческой улыбкой.
«Великая Турция»
Обедала Баджи с дочкой в столовой, неподалеку от театра. Обед отпускали по карточкам, и он был весьма скромным, но тем, кто не забыл скудного блокадного пайка, он еще долго казался пиршественным.
Столовались здесь преимущественно творческие работники. Пообедав, люди не спешили уходить — беседовали, курили. Каждодневные встречи сближали, превращали столовую в своего рода клуб.
Однажды, сидя с Нинель за столиком, Баджи услышала за спиной знакомый скрипучий голос и, обернувшись, увидела Хабибуллу. Взгляды их встретились, и Хабибулла, на мгновение опешив, заторопился к Баджи.
— Рад, очень рад видеть тебя и твою дочку в наших родных краях! — воскликнул он, расплываясь в дружелюбной улыбке и усердно кланяясь. — Добро пожаловать!
— Спасибо, — сухо отозвалась Баджи, стараясь не дать Хабибулле втянуть себя в разговор, от которого ничего приятного не ждала.
— Особенно рад видеть вас обеих невредимыми, здоровыми, красивыми. Представляю, сколько страданий перенесли вы там, в холодном, мрачном Ленинграде! Бомбежки! Голод! — патетически восклицал Хабибулла, и лицо его выражало сочувствие, но Баджи, сделав над собой усилие, лишь из вежливости пробормотала в ответ два-три слова.
Опасения ее были не напрасны — Хабибулла подсел к столику и готов был завязать беседу, но тут кто-то из друзей Баджи, зная ее отношение к Хабибулле, поспешил к ней на выручку, отозвав его в сторону, как бы но делу. Хабибулле не оставалось ничего другого, как заговорить с Нинель.
— Кем считали тебя в Ленинграде — азербайджанкой или русской? — неожиданно спросил он девочку.
Нинель не ответила. Обычно такие вопросы смущали ее, и ей было стыдно, если иной раз она отвечала в угоду спрашивающему.
— Так кем же? — настойчиво переспросил Хабибулла. — Азербайджанкой? Русской?
— Да не все ли равно кем? — с досадой воскликнула Нинель, не вполне понимая, чего он домогается от нее, но чувствуя, какой ответ пришелся бы ему по душе.
— Все равно, говоришь ты? — с укоризной произнес Хабибулла. — О нет, девочка, далеко не все равно! Пора бы тебе понять это — не маленькая! В наше время национальность ребенка определяется по материнской линии, и, значит, ты должна считать себя азербайджанкой.
Как удивилась бы Нинель, узнав, что еще с недолю назад в беседе с одним юношей, отец которого был азербайджанец, а мать русская, Хабибулла высказывал противоположное мнение: отец, и только отец испокон веку определяет национальность ребенка!
— Ну, а сама-то — кем ты себя считаешь? — не унимался Хабибулла.
— Я дочь моей матери, но от этого не перестаю быть дочерью моего отца!
Видя, что Хабибулла собирается уходить, Баджи вернулась к своему столику.
— Славная у тебя, Баджи, дочка! Умница, вся в мать! — умильно произнес Хабибулла, все еще не теряя надежды разговорить Баджи.
Приятно слышать такие слова, если даже их произносит такой человек, как Хабибулла.
— Вам, Хабибулла-бек, и на своих дочек жаловаться не приходится! — в ответ сказала Баджи. — Я недавно беседовала с ними и скажу не льстя: прекрасные девушки!
— Прекрасные, да не слишком! — проворчал Хабибулла, и умиление сошло
