Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он вяло ответил:
— Псевдоним.
— Любопытно все же узнать, что он означает, — с преувеличенным интересом спросила она.
— Одни считают, что Саят-Нова означает «царь песнопений», другие — что «владыка морей», третьи — что «новый учитель». А есть даже такое толкование: «знаменитый охотник».
— А где он жил? — допытывалась она, не давая Багдасаряну передышки.
— В Тбилиси, лет двести назад. Когда иранский хан Ага-Мамед овладел городом, поэта Саят-Нова убили… Это участь многих великих поэтов, которые говорили тиранам правду… Лермонтов, Пушкин… Помните: «Волхвы не боятся могучих владык, а княжеский дар им не нужен…»
Багдасарян снова оживился, охотно продолжал беседу. Рассказал, что он окончил педагогический институт, был учителем в Ленинакане, руководил археологическим кружком…
Сказал свое слово и Самих Ахмедов:
— Спасибо за песни, сестрица! У нас в Узбекистане говорят: кишлак, где верховодит мулла, — труслив, а где главенствует певец, — храбр. Но кому же, как не солдатам, нужна храбрость? Ведь за трусом смерть гонится!.. Отанге рахмат!
Приятные слова! По-узбекски они буквально означают: «Спасибо твоему отцу!», а в переносном смысле — «молодец!». В техникумские годы она впервые услышала их от Халимы…
— Сестрица, а что поется в той песне, которую вы пели? — заинтересовался вдруг Клюшкин.
Она перевела слова песни на русский язык. Простая народная песня о тенистой чинаре!
Чинара… Баджи до сих пор не могла понять, чем так задела та песня внимание солдат, чем затронула их сердца. Не тем ли, что напомнила о родных краях, быть может, о той, что так же стройна и красива, как чинара? Не тем ли, что вызвала думы об ушедших мирных днях, когда в полуденный зной ее широкие листья давали прохладу влюбленным?
Тогда, в палате, среди раненых, Баджи не задумывалась над этим. Она снова и снова пела, декламировала на родном языке, даже лихо прошлась в танце между койками, где пошире. А раненые все хлопали и просили:
— Еще, сестрица, еще!
— Просим, Баджи!
— Пожалуйста!
И тут она разошлась: в тесной палате она ухитрилась устроить представление «внутри ковра» и «верблюд». Куда-то исчезли годы, отделявшие от той поры, когда девчонкой она давала подобные представления в доме Шамси. И вот тут-то больные по-настоящему развеселились, многие смеялись до слез.
В дверях палаты она вдруг заметила высокую фигуру доктора Королева. Он улыбался, и она поняла, что он очень доволен.
Тот день был для нее особенно тяжелым: с утра она принимала новых раненых, выполняла свои обычные многочисленные обязанности, а затем, не успев отдохнуть, добрых два часа развлекала больных. Она была голодна, едва держалась на ногах.
Но на сердце у нее — впервые за дни войны — было радостно и легко.
В четырнадцать лет
Южное солнце обогрело Нинель, она окрепла и осенью, придя в школу, уже не выделялась среди подруг своей худобой.
За время, что ее не было в Баку, одноклассницы заметно повзрослели, стали поглядывать в зеркало, кое у кого в портфеле таилась пудреница. Те, кто постарше, шептались друг с дружкой о чем-то, для Нинель не вполне понятном.
Подруги охотно ходили с ней в кино, где работала Фатьма, — здесь гостеприимно встречали не только Нинель, но и ее спутниц. Перед входом в кино обычно толпились молодые люди и подростки, к которым Нинель уже успела приглядеться. Она окидывала их пренебрежительным взглядом: здоровые парни — могли бы найти себе более достойное занятие, чем дымить папиросами, глазеть по сторонам и задевать девочек всякими глупыми словами.
По дороге домой подруги обменивались впечатлениями о виденном на экране. Если фильм не был связан с войной, Нинель равнодушно слушала высказывания подруг, почти не принимала участия в беседе. Но большинство фильмов было в ту пору о войне, они возвращали Нинель к дням, проведенным в Ленинграде. Она оживлялась, с горячностью критиковала или хвалила картину…
Увлечение кино явно мешало школьным занятиям Нинель, она стала лениться, небрежно, наскоро делала уроки и спешила во второй, а то и в третий раз посмотреть понравившуюся картину. Это немало огорчало Баджи. При желании девочка могла бы учиться на «отлично». Она смышленая, начитанная, у нее прекрасная память. Вдобавок, ее избавили от работы по дому — сиди за книгой и учись! И Баджи дивилась нерадивости Нинель, и порой удивление ее переходило в раздражение и гнев: слишком легко дается все нашим дочерям — не мешало бы почаще напоминать этим лентяйкам, как тяжело давались знания их матерям!
— Не могу понять, не все ли равно: два дэ в треугольнике или три? — восклицает Нинель в ответ на упреки матери.
Баджи с жаром объясняет дочке, как ей понадобится все это в будущем, говорит о пользе геометрии, забывая, как сама ненавидела все эти а-бэ-цэ: у матерей, видно, своя правда.
— Сейчас не время утыкать нос в учебники — война! — изрекает Нинель.
— Именно сейчас долг каждого школьника учиться как можно лучше. Смотри, если не возьмешься за ум, тебя в конце концов выгонят из школы.
— Невелика беда — уйду в армию!
— Сначала надо вырасти!
— Тетя Фатьма говорила, что Абаска ушел на фронт, когда ему едва исполнилось семнадцать.
— Но не четырнадцать же!
— Я видела фильм, где мальчик лет десяти попадает на фронт… — Нинель делает паузу. — Странная ты у меня, мама: в Ленинграде восхищалась нашими смелыми ребятами, а сейчас ведешь себя совсем по-другому.
— Прекрати болтовню и сейчас же садись готовить уроки! — говорит Баджи в сердцах.
Но тут же задумывается: а как бы поступила она, Баджи, если б дочке было сейчас не четырнадцать, а семнадцать лет, как Абаске? Благословила бы она свою Нинель на подвиг? Пли хитрила бы с ней и с собой, выискивав благовидные предлоги, чтоб удержать Нинель дома, и оправдывав себя тем, что война уже отняла у нее любимого мужа?..
— Напрасно ты коришь свою дочку, — как-то сказала ей Телли. — Нинелька — хорошая девочка, а в том, что она жаждет подвигов, нет ничего удивительного, — это так на нее повлиял Ленинград. А вообще-то она — вся в тебя! Не ты ли еще в техникуме, в стрелковом кружке, вечно твердила про воинственную Хеджер, восхищалась ею? Вот и дождалась, что дочка твоя хочет стать советской Хеджер. Как говорится: что положишь в котел — то и сваришь!.. — Довольная своим заключением, Телли миролюбиво добавляет: — Никуда, впрочем, твоя Нинелька не убежит — можешь спать спокойно!
За банкетным столом
Чингиз сознавал, что критиковали его пьесу в какой-то мере справедливо, и много
