Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - Мария Нестеренко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К стихотворению «Ручеек», которое особо выделяет Шишков, сделано следующее примечание:
Известное некоторой российской писательницы творение, изданное под названием отрывки. Девица Волкова преложила оное в стихи, изъясняясь притом следующим образом: «читая отрывки, заключающие в себе камин и ручеек, была я столь сильно тронута живостию чувств детской нежности, изображенной в листах последнего из сих прелестных творений, что не могла преодолеть желания преложить оныя в стихи, надеясь, что почтенная сочинительница простит мне смелость моего предприятия, тем более, что состояние души моей соответствует чувствованиям ея сердца»[265].
Сочинение, о котором здесь идет речь, — прозаический этюд «Ручеек» (1795) Александры Хвостовой, пользовавшийся в свое время популярностью. Отдельным изданием «Ручеек» и еще один прозаический этюд вышли в 1796 году под названием «Отрывки»:
Сочинение это имело большой успех и в рукописях распространилось в обеих столицах. По словам одного современника, «во всех ученых кабинетах, во всех будуарах» можно было встретить это сочинение в рукописи, а когда оно было напечатано, то в течение года его разошлось 2400 экземпл. и оно было переведено на французский, немецкий и английский языки[266].
В 1806 году «Отрывки», куда входил «Ручеек», выдержали очередное переиздание. Как отмечал А. Л. Зорин, «во второй половине XVIII столетия производство „публичных образов чувствования“ все в большей степени берет на себя литература, предлагавшая образцы эмоционального кодирования для широкого круга образованных читателей»[267]. Можно предположить, что «Ручеек» Хвостовой, в котором предметом размышления была смерть отца, стал таким образцом для Волковой, задал модус эмоционального переживания сходной ситуации. Волкова нашла в прозе Хвостовой соответствие «чувствованиям ея сердца», и это побудило ее к творческой переработке исходного текста.
Шишков отмечает, что
сочинения сей девицы ни мало не уступают сочинениям многих немецких, английских и французских стихотвориц, которые рукоплесканиями и похвалами соотечественников своих сделались известными в свете[268].
Акцентируя внимание на том, что сочинения русской поэтессы ничуть не уступают европейским, Шишков как бы приглашал читателей, отдававших предпочтения иностранной литературе, оценить и их соотечественницу.
В судьбе Волковой (равно как и Буниной, и Шихматова — все они лишились своих отцов и находились в крайне стесненном финансовом положении[269]) Шишков, вероятно, мог находить параллели с собственной судьбой, поэтому он особенно охотно помогал «молодым талантам». Кроме того, в истории поэтессы Шишкова не могла не привлекать ее преданность отцу: уважение и почитание младшими старших были чрезвычайно важны для него.
Следует отметить, что обращение литераторов к монарху за помощью было явлением распространенным, но в интересующем нас случае не Волкова получила пенсион за оду, а ее отец за «долговременную и усердную службу»: «Государь сей, призвав ее к себе, разговаривал с нею и узнав от ней о долговременной и усердной службе отца ея, також и о состоянии их весьма недостаточном, пожаловал ему по смерть пансион»[270].
В случае Волковой «семейный фактор» стал, по всей вероятности, решающим. Для Шишкова было важно не только поддержать «талант», но и выказать сословную солидарность, позаботиться о семье дворянина (отец Волковой состоял на дипломатической службе; после его смерти мать Волковой жила в доме Шишкова). В письме от 8 июня 1827 года (уже в николаевскую эпоху) Шишков сообщал поэтессе:
Еще в прошлом году поднес я Государю Императору сочиненные вами стихи, которые Его Величество изволил принять благосклонно, без всякого однако ж назначения вам какой либо милости; но когда я представил ему, что вас две дочери у престарелой и бедной матери, живущей у меня в доме, то Государь, по сему объяснению моему, приказал пожаловать не лично вам, но вообще семейству вашему, подарок, которой ныне только прислан мне из кабинета; а потому препровождая к вам оный, прошу, по продаже или по оценке оного, половину вырученных за него денег отдать сестрице вашей, Вере Алексеевне, как исходатайствованный на общее ваше имя, и следовательно сколько вам, столько же и ей принадлежащий[271].
В данном случае модель меценатства (поэтесса — император) не сработала: «стихотворный панегирик или вступительное посвящение говорят, что сочинитель был вдохновлен великим человеком; а вознаграждение, в свою очередь, говорит, что великий человек испытал эстетическое наслаждение при знакомстве с текстом»[272]. Николай I «изволил принять благосклонно» творения Волковой, однако не вознаградил сочинительницу. Только дополнительное ходатайство Шишкова позволило добиться «подарка», но уже «на общее имя», то есть в помощь сиротам почтенного отца.
Согласно требованиям этикета, Волкова благодарила патрона в стихах. Тема благодарности Шишкову звучала у Волковой как до «Беседы», так и после ее распада: «Благодетелям моим А. С. и Д. А. Ш<ишковым>» (Российский вестник. 1809. № 5), «Его высокопревосходительству A. С. Шишкову» (Сын отечества. 1824. № 23). Стихи «К Беседе любителей русского слова», прочитанные на первом заседании общества, также исполнены благодарности беседчикам:
А здесь пииты дозволяют Нам так же действовать пером; На тихие ума забавы Они нам право здесь дают И нас с собой к жилищу славы Стезей цветущею ведут[273].«Пииты» дозволяют упражняться женщинам в стихах, в отличие от «гордых масонов», также упоминаемых в этом стихотворении, которые не допускали женщин в ложи. В рамках сложившихся этикетных формул Волкова характеризует женское писательство как «тихие ума забавы», тем самым «принижая» его, подчеркивает ученический статус поэтесс, ставя женщин и молодых людей в один ряд: «В сем храме юноши и жены / Бессмертия вкушают плод». Юношам и женам противопоставлен «мужей отличнейший собор». Именно составляющие его «почтенные
