Пустующий трон - Кен Лю

индиго с давних пор молятся духу-хранителю Дофино. Но Дофино не выдумка. На самом деле он был учеником Кона Фиджи. Его воспитывали как девочку, но сам он считал себя мужчиной и однажды возглавил восстание проституток, доставив немало неприятностей правителям раннего Тиро. От пьесы о нем остались лишь фрагменты, а я хочу найти полный сценарий.

Решив не мешать Ароне в поисках, Кинри побрел дальше. Он заметил, как в углу напряженно копаются в книгах Мота и Одуванчик. Сделав в их сторону несколько шагов, юноша остановился. Теперь, когда до правды было рукой подать, он вдруг еще сильнее встревожился.

Ему хотелось – нет, было просто необходимо – еще ненадолго отложить момент истины.

Кинри и сам не заметил, как оказался в противоположном углу библиотеки, предельно далеко от отдела исторических документов. Здесь шкафы образовывали своего рода нишу, выполняя функции трех стен, а четвертую оставляя открытой. Ящики стояли свободно и не были плотно набиты книгами.

В этой нише каменный пол устилали теплые овечьи шкуры, лежали тонкая спальная циновка и несколько подушек для сидения, а также стоял небольшой стол. Кинри отметил, что циновка была соткана из растущей на приморских дюнах травы, известной как «кабанья щетина». Грубая материя была ему хорошо знакома. Крестьяне на островах Руи и Дасу и даже мастер Надзу Тей пользовались такой, но в Гинпене Кинри ни разу прежде ее не видел.

У стола были расставлены пюпитры для свитков – бронзовые, костяные, коралловые: либо старинные, либо весьма хорошие современные копии. Письменные принадлежности на столе включали писчий нож с костяной рукоятью, бронзовую жаровню для нагрева воска, несколько брикетов китового воска, ароматизированного маслом орхидеи, десяток кистей из волчьей шерсти в бамбуковом стакане и три нефритовых сосуда для туши. Хотя Кинри не считал себя ценителем изящных письменных принадлежностей, ему было понятно, что это редкие инструменты невероятной красоты.

Ниша, словно безмятежная заводь, успокоила его тревожное сердце. Хорошо было отвлечься на нечто малое, незначительное, не обращать внимания на вопросы, волна за волной накатывающие на основы его бытия.

Среди предметов на столе выделялся чайный набор. В отличие от изящных письменных принадлежностей, фарфоровый чайник и две керамические чашки были грубой работы и предназначались для повседневного использования. На чайнике изображалась сцена в саду с одинаковыми цветами, что, несомненно, облегчало жизнь гончарам, ежедневно вынужденным рисовать сотни таких картинок. У одной бабочки не было дорисовано крыло, как будто мастер слишком торопился, не задумываясь о недочетах.

Кинри перевернул одну чашку. На дне ее обнаружился грубый рисунок трапеции с тремя волнистыми линиями наверху.

Юноша вздрогнул. Примерно так льуку символически изображали гаринафинов на рукоятях оружия или на декоративной вышивке юбок и рубах. Предполагалось, что трапеция – это голова гаринафина, вид сверху, а волнистые линии – его рога и вырывающийся из пасти язык пламени.

«Но как орнамент льуку попал на дно чашки в Дара?»

Схватив чашку, Кинри покинул нишу, снова подошел к Ароне и спросил:

– Знаешь, что это за знак? Что он означает?

Молодая женщина подозрительно взглянула на него и со всех сторон осмотрела чашку, после чего вернула ее обратно.

– Ты что, ни разу в кабаке не был?

Кинри помотал головой. Он держался подальше от питейных заведений, чтобы в хмелю ненароком не ввязаться в драку или не проболтаться о своем происхождении. Он даже отказывал Одуванчику, которая хотела пройтись по кабакам ради сальных историй, каких не рассказывают в чайных домах.

– Тогда все понятно, – кивнула Арона.

– Что именно?

– Это трехногий кувшин. Такие трапециевидные кувшины были в ходу у аристократов с ранних дней Тиро, но теперь ими пользуются только на церемониях. Некоторые кабаки рисуют их на вывесках, чтобы придать себе немного лоска. Но эта чашка настолько плоха, что наверняка она из какого-то захудалого клоповника. – Арона повернула чашку так, что волнистые линии оказались под трапецией. – Видишь? Трехногие кувшины, также называемые куникинами, были распространены больше других. Но есть и с четырьмя, и с пятью, и даже с шестью ножками…

Кинри облегченно выдохнул. Значит, это всего лишь совпадение. Рисунок куникина просто похож на стилизованное изображение гаринафина.

Поблагодарив актрису, он вернулся в нишу и поставил чашку на место. Объяснение Ароны лишь добавило этому месту таинственности. Если чайный набор попал сюда из простой харчевни или кабака, то это плохо вязалось с остальными инструментами.

Ниша была не похожа на простое книгохранилище. Скорее уж, на жилую комнату среди книг. Она отчасти напоминала Кинри келью бедного студента в общежитии, как описывала ее мастер Надзу Тей. Там комнаты разделялись при помощи ширм на десятки крошечных ниш, где жили выходцы из бедных семейств, приехавшие из разных городов на Провинциальные экзаменации в надежде получить ранг кашима.

«Что это за место? Кто им пользуется?»

Явное несоответствие качества посуды и письменных принадлежностей не выходило у Кинри из головы. Хозяин этого места наверняка любил писать и читать и мог позволить себе самые лучшие инструменты, но при этом спал на простой крестьянской постели и пользовался чайным набором из дешевого кабака. Почему? В поисках подсказок юноша вновь осмотрел шкафы-стены.

На почетном месте посреди самого большого шкафа стояли две мемориальные таблички. Такие можно было встретить на домашних алтарях у любого жителя Дара; они замещали души предков и почтенных владык, перед ними выставляли благовония и пищу. Обе таблички были из грубого дерева, украшенного большими восковыми логограммами и окрашенного в черный цвет. В отличие от творений видных монахов, эти были определенно сделаны в домашних условиях, как и подобает объектам почитания для личного пользования.

На первой табличке значилось: «Дорогие родители Ога и Аки». Фамилии не было, а логограммам не хватало некоторых штрихов. Кинри, еще живя на Дасу, познакомился с этой традицией. Писать имена старших членов семьи полностью считалось неподобающим и неуважительным; опуская отдельные штрихи, дети выражали таким образом свою благодарность и привязанность предкам.

Он вспомнил старого раба своей матери и шепотом помолился за душу усопшего. К сожалению, Кинри почти ничего не знал о его прошлом, о том, как этот человек оказался в Укьу и попал в услужение к пэкьу-вотану и матери. Имя Ога было достаточно распространенным, но Кинри подумал, что с помощью этой таблички его молитва все равно может дойти до нужного Оги.

На второй табличке было написано: «Дорогой учитель Луан».

«Неужели великий Луан Цзиаджи? – Сердце Кинри екнуло от волнения, но сразу же успокоилось. Он укорил себя за чрезмерное воображение. – Насколько это вероятно?»

Предметы, обнаружившиеся на других полках, запутали его еще сильнее. Там лежал отрез потертого