Взгляд за линию фронта - Валерий Прокофьевич Волошин

и шел тот ходко, за ним было не угнаться. Вскоре Николай совсем потерял его из виду. Куда идти? Слева забор хлебозавода, справа — пустырь. Старшина прислонился к забору, решив обождать Бобренева. «Пойдет же он обратно. Хотя что толку… Знать бы, куда он сейчас за полночь двинул? И патрулей не боится, — непроизвольно отметил Николай. — Вот дела…»

Мороз крепчал, стоять без движения уже не было мочи. Веденеев затопал, приминая под ногами скрипучий снег. Из загона хлебозавода, натужно гудя, выползла полуторка, оставляя за собой белый шлейф. Повернула налево, в сторону Веденеева. К машине метнулась отделившаяся от стены тень. «Неужели это он?» — напрягся Николай.

Старшина увидел, как неуклюжий на вид человек прытко подпрыгнул, взмахнул рукой и тут же присел на корточки. Веденеев тяжело побежал к нему. Подоспел вовремя. Тот подтаскивал к себе прут, на который была нанизана буханка, чернеющая на снегу. Веденеев наступил валенком на прут. Он узнал вора.

— Какой же ты гад, Бобренев! — прохрипел Николай. — Попался, подлая твоя душа.

Бобренев отшатнулся, в испуге отбросил крюк. Вскочил. С яростью и бранью он кинулся на Веденеева. Старшина оттолкнул его от себя нетвердой рукой:

— Стоять!.. Я тебя все равно сдам кому следует!

В ответ Бобренев взвыл, как затравленный волк, и с разбегу ударил Николая головой в живот. Тот, охнув, осел на снег. Бобренев побежал через дорогу.

— Н-не уйде-ошь, сука! — с трудом выдавил из себя Веденеев, глотая воздух, которого ему не хватало. Шатаясь, он поднялся и, еле переставляя ноги, тоже направился к пустырю. Но Бобренев быстро удалялся, а у старшины не хватало сил, чтобы его преследовать. Не было у Николая с собой и оружия. С досады он скрипел зубами. Наклонившись вперед, он шел и шел, увязая в снегу…

А Бобренев, петляя, словно заяц, во весь дух уносил ноги от места своего преступления. Он лихорадочно думал только об одном: «Поскорее добраться до квартиры комбата — кто догадается у него искать! Надо отсидеться, надо. Благо там и тайничок остался. А дальше видно будет. Но в батальон мне больше хода нет!»

Не знал только Бобренев, что Веденеев, отчаявшись, что не в силах угнаться за ним, вернулся обратно к хлебозаводу. У вахтера оказался телефон, и Веденеев спешно набрал номер: Б2-10-27. Ответил комбат. Старшина сбивчиво от волнения и усталости доложил ему о случившемся.

— У-у, черт, — выругался комбат, — ведь только сегодня о Бобреневе говорили! Ну, теперь он никуда не денется.

Бондаренко вызвал дежурную машину. Забравшись в кабину, коротко бросил шоферу:

— Ко мне домой, улица Труда, десять.

Он подъехал, когда Бобренев уже забежал в подъезд и, крадучись, поднимался по лестнице. Скрипнув дверью, вошел в квартиру. «Кажется, пронесло», — прошептал он, тяжело дыша. Потом зажег спичку и уверенно направился к углу комнаты. Но только сунул руку в кучу хлама, отыскивая свой сверток, как два острых луча ударили ему в лицо. Бобренев отпрянул к выходу, но у порога столкнулся с комбатом:

— Долго же ты нам мозги пудрил. Сдавайся, сволочь!

— Только не убивайте! Пощадите! — завизжал от страха Бобренев.

…Через несколько дней Бобренева судили и расстреляли за мародерство. Перед строем управления батальона.

ВОСПОМИНАНИЕ СЕДЬМОЕ

Дорога жизни

К Новому году сборка «Редута-8» завершилась. Установку отправили за Ладогу, в распоряжение Свирского бригадного района ПВО. Бондаренко и Ермолин получили еще по одной шпале в петлицу. Осинину было присвоено звание военинженера 3 ранга. Он доложил: есть возможность в цехе завода собрать еще один РУС-2, Жданов, узнав об этом, только воскликнул:

— «Редут» крайне необходим за озером!

Веденеевская бригада снова засучила рукава. Она спешила: фашисты прекратили пока налеты на город и всю свою армаду бомбардировщиков бросили на штурм Дороги жизни. Поэтому сборщики не стали особо мудрить: блоки «старушки» (так они назвали «Редут-9», потому что делали его на базе старого макета, на котором до эвакуации завода настраивалась аппаратура для серийных станций) располагали не в специальных стойках, а на обычных письменных столах, расставив их в фургоне.

Оклемался и вернулся в строй Григорий Горевой. Зрение у него постепенно восстановилось. Он снова сидел за экраном отметчика, звонко выкрикивая оператору цифры для составления донесений о передвижениях вражеских самолетов.

…В 3.24, в самый разгар боевого дежурства, когда в небе было полным полно целей, осциллограф погас. «Неужели опять что-то случилось с глазами?» — заволновался Горевой. Но нет, зрение его на этот раз не подвело. Однако установку пришлось выключать. Часа два корпели с инженером установки; ничего не ясно — схемы вроде бы не нарушены!

— Фу ты, как все просто! — чертыхнулся инженер от досады, обнаружив неисправность. — Надо позвонить Осинину, чтобы другие «дозоры» предупредил.

Сказалась конструкторская недоработка: из-за высокой температуры накаливания высокочастотной лампы расплавился и вытек парафин из конденсатора, расположенного рядом с ней, и затек под ее цоколь, служа изолятором. Теперь надо было изменить схему… Но выключение «Редута» во время боевого дежурства расценивалось как ЧП. Приехали на «дозор» дознаватели, особисты, чтобы разобраться в его причинах. Примчался и батальонный комиссар Ермолин — инженер установки был коммунистом, а вина за случившееся ложилась прежде всего на него.

— Неужели вы не понимаете, что если бы инженер своевременно проверил контакты, когда проводил профилактический осмотр станции, то ее выключения во время налета можно было избежать! — доказывал Ермолину следователь.

— А почему вы считаете, что он их не проверил? Осциллограф-то сначала работал, а значит, и парафин еще не проявил себя как изолятор, — парировал Ермолин. — Нет, товарищ капитан, разбираться будем досконально. А если с бухты-барахты, то загубим человека не за понюх табака.

Инженер установки вместе со старшим оператором Горевым и оператором Щегловым в ту ночь заступал дежурить. И Ермолин решил идти на «Редут» вместе с ними.

Ночь выдалась звездная, крепчал морозец, а снизу, от дороги, неумолчно доносился гул моторов: спешили от Ладоги машины с продовольствием в Ленинград. Ермолин и дежурная смена, выйдя из землянки, прислушались, всматриваясь в темноту. Но машины шли с притушенными фарами и были невидимы, лишь слышались голоса их движков.

— У меня сейчас такое чувство, товарищ батальонный комиссар, — сказал инженер, — будто от нас все зависит. Не вообще от всех наших войск или тех, кто по Дороге жизни колесит взад-вперед, а именно от нашего «Редута».

— Я тоже думаю об этом… Вы спускались вниз, к дороге, лозунг читали? — спросил комиссар почему-то у Горевого.

— А как же! Я, наверное, всю жизнь буду помнить слова из письма товарища Жданова к работникам ледовой трассы: «Товарищ, Родина и Ленинград твоих трудов на забудут