Романески - Ален Роб-Грийе

Здесь не имеют больше хождения ни иллюзорные идеологии, ни мифы. Литература попросту рисует положение человека и мира, с которым он находится в вечной борьбе. Одновременно с земными «ценностями» буржуазного общества исчезли магические, религиозные или философские способы прибегать к той или иной нематериальной «потусторонности» нашего видимого мира. Модные темы отчаяния и абсурда изобличаются как слишком легкие уловки, позволяющие уйти от действительности. Так, Илья Эренбург не усомнился написать сразу после войны: «Тоска — это буржуазный порок. Что касается нас, то мы заняты делом восстановления».

Подобные принципы давали право надеяться, что и человек и вещи будут очищены от систематического романтизма (употребим этот милый сердцу Лукача термин) и смогут наконец быть только тем, что они есть. Вместо того чтобы постоянно куда-то отодвигаться, действительность будет совершенно недвусмысленно присутствовать здесь и сейчас. Миру не придется находить себе оправдание в каком бы то ни было скрытом смысле, его существование будет теперь заключаться лишь в его конкретном, прочном, материальном присутствии; за пределами того, что мы видим (воспринимаем органами чувств), отныне не будет ничего.

Посмотрим теперь на результат. Что предлагает нам социалистический реализм? Само собой разумеется, хорошие люди на этот раз хороши, а плохие — плохи. Но старания тех и других придать своим качествам очевидность не имеют ничего общего с тем, что мы наблюдаем в окружающем мире. В чем же тут прогресс, если, желая избежать раздвоения на видимость и сущность, литература впадает в манихеизм добра и зла?

И это еще не худшее. Когда, в менее наивных повествованиях, нам встречаются правдоподобные люди, действующие в сложном мире, подлинность которого мы ощущаем, то очень скоро мы все-таки замечаем, что этот мир и эти люди были сконструированы с целью определенного истолкования. Впрочем, авторы и не скрывают этого. Для них важно прежде всего как можно точнее проиллюстрировать исторический, экономический, социальный и политический аспекты поведения людей.

Между тем, с точки зрения литературы, экономические истины, марксистские теории прибавочной стоимости и присвоения — все это также нереальные миры. Если прогрессистские романы должны содержать только ту действительность, которая соотносится с этими функциональными объяснениями видимого мира, объяснениями заранее заготовленными, испытанными и признанными, то вряд ли найдется в них место открытиям и изобретениям; а главное, это будет всего лишь новый способ отказать миру в его самом несомненном качестве, в простом факте, что он — тут. Любое объяснение может быть только лишним перед лицом присутствия вещей. Если их описание подчинено теории, утверждающей их социальную функцию, то эта теория неизбежно спутает их рисунок, фальсифицирует их точно так же, как это делали прежние психологические и этические теории или символизм аллегорий.

Этим и объясняется в конечном счете то обстоятельство, что социалистический реализм не нуждается ни в каком поиске в области романной формы, относится с величайшей недоверчивостью ко всякому нововведению, касающемуся техники любого искусства, и больше всего ему подходит (как приходится каждый день убеждаться) самый что ни на есть «буржуазный» способ выражения.

Однако в последнее время в России и в Народных Республиках чувствуется некоторое беспокойство. Партийные деятели начинают понимать, что просчитались: вопреки видимости, так называемые «лабораторные» поиски в области структуры и языка романа, волнующие пока только горстку профессионалов, в перспективе, возможно, не столь тщетны, как хотела бы думать партия революции.

Что же остается тогда от ангажированности? Сартр, увидевший опасность морализующей литературы, проповедовал литературу моральную, претендующую лишь на то, чтобы, ставя проблемы нашего общества, пробуждать в людях политическое сознание; при этом литературе надлежало избегнуть пропагандистского духа, вернув читателю свободу. Опыт показал, что это еще одна утопия: как только появляется забота о том, чтобы произведение было носителем какого-то — внешнего по отношению к искусству — смысла, литература отступает на задний план и вскоре исчезает совсем.

Вернем, однако, понятию «ангажированность» единственное значение, которое оно может иметь для нас. Ангажированность писателя не политического свойства; она состоит в полном осознании актуальных проблем его собственного языка, в убежденности, что они крайне важны, в непреклонном стремлении решить их изнутри. В этом для него заключается единственный шанс остаться художником, а следовательно — хотя связь здесь отдаленная и неясная — когда-нибудь и послужить чему-то. Возможно, даже революции.

ФОРМА И СОДЕРЖАНИЕ

Есть одно обстоятельство, которое должно было бы смутить сторонников социалистического реализма: и они, и самые твердолобые буржуазные критики прибегают к абсолютно схожим аргументам, пользуются абсолютно схожим лексиконом, исповедуют абсолютно схожие ценности. Это проявляется, например, в разграничении «формы» того или иного романа и его «содержания», то есть в противопоставлении литературного письма (выбор и расстановка слов, употребление грамматических времен и категории лица, структура повествования и т. д.) сюжетной истории (события, поступки персонажей, мотивировки этих поступков, вытекающая из них мораль), для передачи которой оно служит.

Единственное, что различно, — это урок, поучение, которые можно извлечь из академической литературы Запада, с одной стороны, и стран Востока — с другой. Да и тут различие не столь велико, как нас уверяют критики обоих направлений. Во всяком случае, для тех и для других самое по-прежнему важное — рассказываемая история, а хороший романист — тот, кто придумывает удачные истории или особенно искусно их рассказывает; наконец, «великим» романом может считаться только тот, где смысл больше сюжета и лежит в области глубокой человеческой правды, нравственности или метафизики.

Понятно поэтому, что обвинение в «формализме» — одно из самых серьезных в устах людей, критикующих нас в том и другом лагере. И что бы они ни говорили по этому поводу, здесь вновь обнаруживается раз и навсегда выстроенная система, раз и навсегда принятое решение о том, каким должен быть роман; вновь под внешней естественностью системы прячутся безжизненные абстракции, чтобы не сказать нелепости. В этом обвинении чувствуется и некоторое презрение к литературе, хоть и скрытое, но несомненное; не-ходит ли оно от ее официальных защитников — хранителей искусства и традиций — или от тех, кто сделал культуру масс своим излюбленным боевым конем, в обоих случаях это невольно удивляет.

Что, собственно, они понимают под формализмом? Ясно, что подразумевается чрезмерно выраженная забота о форме (в данном конкретном случае — о романной технике) в ущерб развитию сюжета и смыслу рассказанной истории. Итак, этот дряхлый, уже давший течь корабль — школьное противопоставление формы и содержания — еще не пошел ко дну?

Похоже, что совсем наоборот: этот предрассудок свирепствует яростнее, чем когда-либо. Если упрек в формализме бросают художнику люди, во всем враждебные друг другу, но примирившиеся в этом пункте (любители