Романески - Ален Роб-Грийе

готовую, окостеневшую форму, которая уже не более чем формула, и потому что цепляются за этот лишенный живой плоти скелет.

Читающая публика, в свою очередь, охотно связывает заботу о форме с холодностью. Но это мнение перестает быть верным, как только форма становится, взамен готового рецепта, изобретением. На самом деле холодность, как и формализм, присутствует там, где соблюдаются мертвые правила. Что же касается всех великих романистов, писавших в последние сто с лишним лет, то мы знаем из их дневников и переписки, что предметом их неустанных забот и трудов, их страстью, их самой непосредственной потребностью, их жизнью была как раз форма, благодаря которой их произведения и дожили до наших дней.

ПРИРОДА, ГУМАНИЗМ, ТРАГЕДИЯ (1958 г.)

Трагедия — это всего лишь способ завладеть человеческим несчастьем, классифицировать его, следовательно, оправдать в форме необходимости, мудрости и очищения. Отвергнуть это присвоение (récupération) и изыскать технические средства для того, чтобы избегнуть предательской ловушки (нет ведь ничего коварнее трагедии), является сегодня необходимостью.

Ролан Барт

Прошло уже два года, как, попытавшись определить одно из направлений, еще неуверенных, в области романа, я преподнес как несомненный факт «низвержение старого мифа глубины». Резкая и почти единодушная реакция критики, возражения многочисленных и, судя по всему, чистосердечных читателей, оговорки, которыми сопроводили свое одобрение несколько искренних друзей, ясно показали мне, что я поторопился. За исключением немногих людей, занятых сходными художественными, литературными или философскими поисками, никто не хотел допустить, что подобное утверждение необязательно влечет за собой отрицание человека. Верность старым мифам оказалась в действительности довольно стойкой.

То, что очень разные писатели — такие, например, как Франсуа Мориак и Андре Руссо, — дружно усмотрели в исключительном описании «поверхностей» бесцельное калечение, выходку ослепленного молодого бунтаря, выражение бесплодного отчаяния, ведущего к разрушению искусства, оказалось всё же в порядке вещей. Более неожиданной и тревожащей оказалась идентичная — во многих отношениях — позиция некоторых материалистов, которые судили мое начинание, ссылаясь на «ценности», как две капли воды похожие на традиционные ценности христианства. Между тем для этих людей речь не шла о конфессиональной предвзятости. Однако и в том, и в другом случае возводилась в принцип нерушимая солидарность между нашим разумом и окружающим миром, искусство сводилось к своей «естественной», успокоительной, роли посредника и мне выносили приговор во имя «человечности».

Наконец, по словам моих критиков, я проявил чрезвычайную наивность, отрицая глубину, ибо мои собственные книги имеют какой-то интерес, их стоит читать только в той — впрочем, спорной — мере, в какой они стали без моего ведома выражением этой глубины.

Совершенно очевидно, что между опубликованными мной до сей поры тремя романами и моими теоретическими взглядами по поводу возможного романа будущего нельзя провести строгой параллели. Да и нормально (это понято каждому), что книга, насчитывающая двести — триста страниц, сложнее десятистраничной статьи; к тому же, безусловно, легче указать новое направление, чем следовать ему — и при этом избежать частичного, а то и полного провала, который стал бы решающим, окончательным доказательством изначальной ошибки.

К этому необходимо добавить, что характерная черта гуманизма — христианского или иного — состоит как раз в способности обратить себе на пользу всё, в том числе попытки очертить его границы или даже отвергнуть его целиком. Более того, именно это свойство — одна из самых надежных пружин его деятельности.

Я не собираюсь оправдываться, я стремлюсь только к ясности. Процитированные выше точки зрения весьма мне в этом помогают. В данной статье мне важно не столько опровергнуть приводимые моими критиками доводы, сколько уточнить радиус действия последних, а также то, что отделяет меня от подобных взглядов. Вступать в полемику всегда тщетно; но если возможен подлинный диалог, нужно, напротив, использовать каждый подходящий случай. Если же диалог невозможен, то полезно знать — почему. Так или иначе, для нас — для той и для другой стороны — эти проблемы достаточно интересны, чтобы стоило поговорить о них еще раз и без умолчаний.

Прежде всего: нет ли в слове человечность, которое бросают нам в лицо, какого-то обмана? Если это слово не бессмысленно, то что же оно, собственно, означает?

Создается впечатление, что те, кто употребляет этот термин по любому поводу и делает его единственным критерием любой похвалы и любого упрека, смешивают — возможно, намеренно — точное в своей определенности (и ограниченное) размышление о человеке, положении человека в мире, явлениях человеческого существования с некой антропоцентрической атмосферой, смутной, но окутывающей всё, придающей любой вещи выдуманный смысл (signification), то есть наделяющей ее изнутри более или менее потаенной сетью чувств и мыслей. Упрощенно позицию наших новых инквизиторов можно резюмировать в двух фразах. Если я говорю: «Мир — это человек», я всегда получу отпущение грехов; если же я скажу: «Предметы — это предметы, а человек — только человек», меня тут же признают виновным в совершении преступления против человечности.

Утверждать, что в мире существует что-то, не являющееся человеком, не подающее ему никакого знака и не имеющее с ним ничего общего, — преступление. Констатировать это разделение, эту дистанцию, не стараясь хоть сколько-нибудь ее сублимировать, — это, согласно их взглядам, преступление сугубое.

А иначе что же это такое — «бесчеловечное» произведение? Каким образом, в частности, роман, выводящий на сцену человека и следящий, страница за страницей, за каждым его шагом, не описывающий ничего другого, кроме того, что делает, видит или воображает этот человек, мог бы быть обвинен в том, что отворачивается от человека? Сразу же уточним, что этот приговор относится не к самому персонажу. В качестве индивида, терзаемого муками и страстями, «персонаж» никогда не навлечет ничьего упрека в бесчеловечности, будь он даже сумасшедший садист и преступник (можно даже сказать, что как раз наоборот).

Но вот взгляд этого человека, взгляд настойчивый и твердый, останавливается на вещах: он их видит, но отказывается их присвоить, отказывается от всякого подозрительного взаимопонимания, от всякого сговора с ними; он ничего от них не требует и ничего у них не просит; он не чувствует никакого рода согласия или несогласия с ними. Случайно он может сделать их орудиями или мишенью своих страстей, как и мишенью своего взгляда. Но его взгляд довольствуется тем, что снимает с них мерки; точно так же страсть лишь прикасается к их поверхности, не желая проникать вглубь, ибо внутри ничего нет, и не притворяясь, что взывает к ним, ибо они все равно не ответили бы.

Осуждать во имя человечности роман, выводящий на сцену такого человека, —