Романески - Ален Роб-Грийе

нашими глазами. Она не временна и не случайна. Она ошеломляет нас, судит нас и выступает нашей спасительницей.

Отвергать нашу мнимую «природу» и словарь, увековечивающий этот миф, показывать предметы как чисто внешние и поверхностные вовсе не значит — что бы об этом ни говорили — отрицать человека; это значит отказаться от «панантропической» идеи, содержащейся в традиционном гуманизме, как, вероятно, и в любом гуманизме. В конечном счете это всего лишь значит быть логически последовательным в отстаивании своей свободы.

А потому в предпринятой чистке нельзя ничего оставить без внимания. Присмотревшись пристальнее, замечаешь, что критическому рассмотрению должны быть подвергнуты не только антропоцентристские (духовные или телесные) аналогии. Одинаково опасны все аналогии. Возможно даже, что опаснее всего те, которые наименее откровенны, те, в которых человек не назван.

Возьмем несколько примеров наудачу. Если кто-то отыскал в небе облако, формой похожее на лошадь, — этому сравнению еще можно не придать значения, отнеся его к простому описанию. Но когда говорят о «несущемся галопом» облаке или о его «разметавшейся гриве», это уже не совсем невинно. Ибо если у облака (или волны, или холма) имеется грива, а дальше — грива жеребца «мечет стрелы», а стрела и т. д., то подобные образы заставляют читателя покинуть мир форм и погрузиться в мир смыслов. Ему предлагается найти между волной и конем общие глубинные черты: порыв, гордость, мощь, неприрученность… Идея некой природы неизбежно приводит к идее общей для всего, то есть высшей, природы. Идея внутренней сущности (intériorité) всегда приводит к идее выхода за пределы своей сущности (dépassement).

И вот пятно понемногу расползается: от натянутой тетивы к коню, от коня к волне — и от моря к любви. Общая природа вновь не сможет быть ничем иным, кроме извечного ответа на единственный вопрос нашей греко-христианской цивилизации. Передо мной Сфинкс, он вопрошает меня. Мне не нужно даже пытаться понять его загадку. Есть только один возможный ответ, единственный ответ на все: человек.

Нет и нет.

Есть разные вопросы и разные ответы. Человек всего лишь — с его собственной точки зрения — единственный свидетель.

Человек смотрит на мир, и мир не отвечает ему взглядом. Человек видит вещи, и теперь он замечает, что может расторгнуть метафизический пакт, который когда-то заключили за него другие, и тем самым избавиться от порабощения и страха. Может или, по крайней мере, сможет однажды.

Это не значит, что он отказывается от всяких контактов с окружающим миром. Напротив, он согласен использовать его в материальных целях. Орудие в качестве орудия никогда не обладает никакой глубиной; орудие — это исключительно форма и материя и еще — назначение.

Человек берет молоток (или выбирает камень) и забивает им кол. Пока его используют, молоток (или камень) — это только форма и материя: вес, ударяющая поверхность, противоположный конец, за который можно его держать. Потом человек кладет орудие рядом с собой. Если в нем больше нет необходимости, молоток становится вещью среди других вещей: вне употребления он лишен всякого смысла.

И это отсутствие смысла уже не ощущается сегодняшним (или, может быть, завтрашним) человеком как утрата, не заставляет его страдать. Отныне эта пустота не вызывает у него никакого головокружения. Его сердце не нуждается больше в бездне, где могло бы найти себе приют.

Ибо, отвергая общность, он отвергает вместе с тем и трагедию.

Трагедию можно здесь определить как попытку использования (récupération) дистанции между человеком и вещами в качестве новой ценности; это испытание, в котором победа состоит в том, чтобы оказаться побежденным. Трагедия — последнее изобретение гуманизма, сделанное с целью ничего не упустить: поскольку согласие между человеком и предметным миром признано наконец иллюзорным, гуманист спасает свои владения, немедленно выдвигая новую форму солидарности: сам раскол якобы ведет прямиком к искуплению.

Речь опять идет о своего рода общности, но страдальческой, словно бы рождающейся в каждый данный момент и неизменно отодвигаемой на потом; ее действенность пропорциональна ее недостижимости. Это изнанка, ловушка и — фальсификация.

В самом деле, былое единство разительно извратилось: перестав быть поиском блага, оно стало благословением зла. Нас хотели бы заставить видеть надежнейший залог нашего спасения в таких случайностях нашего существования, как горе, поражение, одиночество, вина, безумие. Мы должны принять эти бедствия, но не согласиться с ними; питать их в ущерб себе, не переставая с ними бороться. Ибо трагедия не предполагает ни уверенного «да», ни решительного «нет». Она — сублимация некоего различия.

Посмотрим, например, как действует «одиночество». Я зову; никто мне не отвечает. Вместо того чтобы заключить: «Никого нет» (простая, локализованная в пространстве и во времени, констатация факта), я решаю вести себя так, словно поблизости есть кто-то, не отвечающий по той или иной причине. И тогда тишина, отозвавшаяся на мой зов, перестает быть подлинной тишиной; она насыщена содержанием, глубиной, в ней есть душа — которая тотчас отсылает меня к моей собственной. Дистанция между моим криком, раздавшимся в моих же ушах, и немым (возможно, глухим) собеседником, к которому он обращен, становится для меня тревогой, надеждой и отчаянием, дающими смысл моей жизни. Отныне для меня ничто не будет важно, кроме этой лжепустоты и проблем, которые она передо мной ставит. Следует ли мне звать еще? Надо ли кричать громче? Может быть, нужны другие слова? Я делаю новую попытку. И очень скоро понимаю, что никто мне не ответит; однако незримое присутствие, которое я сам продолжаю создавать своим зовом, вынуждает меня без конца оглашать тишину своим, полным горести, криком. Я начинаю глохнуть от этого звука. Как зачарованный, зову еще и еще раз. В конце концов мое обострившееся одиночество превращается для моего обезумевшего сознания в высшую необходимость, в обещание искупления. И, чтобы оно осуществилось, я вынужден до самой смерти упорно и безответно кричать.

И тогда, естественно, мое одиночество перестает быть случайным, временным обстоятельством моей жизни. Оно — неотъемлемая часть меня, всего мира, всех людей, то есть опять-таки наша природа. Это — одиночество навсегда.

Повсюду, где есть дистанция, расхождение, раздвоение, разрыв, есть и возможность ощутить их как страдание, а затем облагородить его, представив как возвышенную (sublime) необходимость. Эта псевдонеобходимость — путь к метафизической потусторонности; она — дверь, захлопнутая перед всяким реалистическим будущим. Если трагедия и утешает нас сегодня, то она отнимает у нас надежду на какое-либо завоевание завтра. Под видимостью вечного движения она приводит к тому, что мир застывает в своем уютном несчастье и что мы даже не помышляем искать средств от этого несчастья: ведь цель трагедии — заставить нас