Романески - Ален Роб-Грийе

глотке. Я не мог ни принять его, ни от него отказаться». Раньше уже упоминались подтяжки с их «цветом мальвы» и «двусмысленно прозрачный» стакан.

Нам приходится пользоваться подручными средствами. Взгляд как-никак остается нашим лучшим орудием, особенно если ограничивается одними линиями. Что до его «субъективности» (главный аргумент возражающих), то разве она убавляет хоть сколько-нибудь его ценность? Ясно, что в любом случае речь может идти лишь о таком окружающем мире, которому придает ориентацию моя точка зрения; никакого другого мира я никогда не узнаю.

Относительная субъективность моего взгляда служит мне как раз для определения моего положения в мире. Но я не хочу сам способствовать тому, чтобы это положение превратилось в порабощение.

Пусть Рокантен думает, что «зрение — это отвлеченное изобретение, очищенная и упрощенная идея, человеческая идея», — тем не менее оно остается наиболее эффективной связью между миром и мной.

Ибо важна здесь именно эффективность. Измерять (без тщетных сожалений, без ненависти, без отчаяния) дистанции между тем, что разделено, — вот что должно позволить идентифицировать то, что не разделено, то, что едино. Ибо неверно, что все двойственно, — неверно или по меньшей мере временно. Временно в отношении человека — на это мы надеемся. Неверно — уже сейчас — в отношении вещей: как только они очищены от всего наносного, они отсылают нас лишь к самим себе — и нет никакого разлома, куда мы могли бы проскользнуть, нет ни малейшей дрожи.

Остается вопрос: можно ли вырваться из пут трагедии? Сегодня ее царство простирается на все мои чувства и мысли; я, сверху донизу, — ее жертва. Пусть мое тело радуется жизни, мое сердце довольно, все равно мое сознание продолжает быть несчастным. Я утверждаю, что это несчастье ограничено в пространстве и во времени, как и любое несчастье, как любая вещь в этом мире. Я утверждаю, что однажды человек освободится от него. Но у меня нет никакого доказательства, что так будет, — я тоже заключаю пари. «Человек — больное животное», — писал Унамуно в своей книге «О трагическом чувстве жизни у людей и народов»; пари состоит в том, чтобы думать, что человека можно вылечить, а потому нелепо его погружать еще глубже в его недуг. Терять мне нечего. Во всяком случае, это пари — единственно разумное.

Я сказал, что у меня нет никакого доказательства. Однако легко заметить, что систематическое окрашивание мира, где я живу, в трагические тона часто является результатом обдуманной воли. Этого факта достаточно, чтобы бросить тень сомнения на любую попытку представить трагедию как естественную и окончательную. А как только возникло сомнение, я уже не могу не доискиваться до истины.

Эта ваша борьба, скажут мне, как раз и есть трагическая иллюзия: ведь тот, кто хочет сразиться с идеей трагедии, тем самым уже потерпел поражение; и так естественно использовать вещи как укрытие. Может быть. Но может быть, и нет. А тогда…

ЭЛЕМЕНТЫ ОДНОЙ СОВРЕМЕННОЙ АНТОЛОГИИ

Несколько произведений, которые будут вкратце проанализированы или прокомментированы на последующих страницах, — далеко не единственные, отметившие своими поисками литературу первой половины XX века. Это даже не всегда именно те книги, которые произвели лично на меня наиболее сильное впечатление. Каждый заметит здесь отсутствие, в частности, Кафки и присутствие писателей гораздо менее значительных. Критики не преминут сказать также, что Джо Буске в некоторых отношениях весьма старомоден, что «Годо» в чересчур большой моде и что выбранных мною авторов зачастую представляют не самые совершенные их произведения.

Все это верно. Но воспроизводимые здесь пять коротких очерков позволяют мне уточнить некоторые темы и формы, характерные для этой, находящейся в становлении, литературы. Первым из взятых мной примеров уже более пятидесяти лет, последние принадлежат к нашей послевоенной эпохе. Во всех имеется, на мой взгляд, что-то глубоко актуальное; вот это что-то, свойственное большинству современных поисков, я и пытаюсь здесь выявить.

ЗАГАДКИ И ПРОЗРАЧНОСТЬ РАЙМОНА РУССЕЛЯП5 (1963 г.)

Раймон Руссель занимается описанием; и за тем, что он описывает, нет ничего — ничего такого, что может традиционно именоваться авторским посланием. Непохоже, чтобы Русселю «было что сказать» (если воспользоваться одним из любимых выражений академической литературной критики). Никакая трансцендентность, никакое гуманистическое самопреодоление не могут быть применимы к сериям предметов, жестов и событий, составляющим, как заметно с первого же взгляда, его мир.

Случается, что ради потребностей чистого описания ему приходится рассказать нам какую-нибудь психологическую историю или какой-нибудь воображаемый религиозный обычай, нарисовать сценку первобытных нравов, прибегнуть к метафизической аллегории. Но эти элементы никогда не обладают никаким «содержанием», никакой глубиной, не могут внести хотя бы самый скромный вклад в изучение человеческих характеров или страстей, в социологию; в них не заключено ни малейшего философского размышления. Речь идет всегда или об открыто условных чувствах (таких, как сыновняя любовь, преданность, великодушие, коварство, неизменно трактуемых в духе лубочных картинок), или о «бесцельных» (gratuits) обрядах, или об общепризнанных символиках, или об избитых философиях. И снова между абсолютным отсутствием смысла и исчерпанным смыслом не остается ничего, кроме самих вещей, предметов, жестов и т. д.

Не лучше отвечает Руссель требованиям критиков и в плане языка. Это отметили уже многие — разумеется, сетуя: Раймон Руссель пишет-де плохо. Его стиль тускл и нейтрален. Стоит ему выйти из области простой констатации (то есть откровенно плоских описаний из разряда «там находится» и «находится на некотором расстоянии»), как он прибегает к самому банальному образу, к самой затасканной метафоре, извлеченной из арсенала литературных условностей. Наконец, звуковая организация фраз, ритм и музыка слов не ставят, по-видимому, перед автором никаких проблем. Результат, с точки зрения изящной словесности, почти всегда получается удручающим: проза, переходящая от дурашливого мурлыканья к вымученному какофоническому нагромождению, поэзия, читая которую нужно считать на пальцах, чтобы убедиться, что в александрийском стихе действительно двенадцать стоп.

Итак, перед нами полная противоположность того, что принято называть хорошим писателем: Раймону Русселю нечего сказать, и он говорит плохо. А вместе с тем его творчество начинает получать всеобщее признание как одно из крупнейших явлений во французской литературе начала этого века. Оно оказало гипнотическое влияние на несколько поколений писателей и художников и, бесспорно, должно быть причислено к непосредственным предшественникам современного романа; отсюда непрерывно растущий интерес, вызываемый сегодня этим непрозрачным и смущающим творчеством.

Посмотрим сначала, как обстоит дело с непрозрачностью. Она — не что иное, как чрезмерная прозрачность. Поскольку нет никогда ничего по ту сторону описываемой вещи, поскольку в ней не скрыта никакая сверхприрода, никакая символика (разве что