Романески - Ален Роб-Грийе

такая символика, которая сразу же провозглашается, объясняется и тем самым уничтожается), взгляд вынужден остановиться на поверхности вещей, будь это какая-нибудь хитроумная и бесполезная машина, почтовая открытка с видом курорта, механический обряд праздника, демонстрация ребяческого колдовства и т. п. Полная прозрачность, не оставляющая ни тени, ни отражения, — это все равно что живопись, стремящаяся к оптической иллюзии. Чем многочисленнее, точнее и мелочнее детали, касающиеся формы и размеров, тем в большей степени предмет утрачивает глубину. Таким образом, здесь имеет место непрозрачность без тайны: так же, как за театральным задником, за этими поверхностями нет ничего — никакого внутреннего содержания, никакой тайны, никакой задней мысли.

Однако вследствие частого в современной литературе противоречия, одна из формальных тем, наиболее охотно используемых Русселем, — это как раз тайна: поиски утаенного сокровища, неизвестное происхождение какого-нибудь персонажа или какого-либо предмета, всевозможные загадки, которые поминутно задаются как читателю, так и героям — в форме шарад, ребусов, абсурдных на первый взгляд конструкций, зашифрованных фраз, ящиков с двойным дном и т. д. Потайные ходы и выходы, подземелья, незримо соединяющие два как будто не связанные между собой места, внезапные откровения по поводу спорного родства пронизывают этот рационалистический мир в лучших традициях черного романа, преображая на миг геометрическое пространство положений и измерений в новый «Замок в Пиренеях». Но нет: тайна здесь всегда слишком хорошо контролирует себя. Загадки не только излагаются чересчур ясно, анализируются с чрезмерной объективностью и излишне утверждают себя в качестве загадок, но и их решение, после более или менее долгого обсуждения, будет найдено и подробно разобрано, причем опять-таки с величайшей простотой, если учесть крайне сложное переплетение всех нитей. Познакомившись, например, с невероятной машиной, мы тут же получаем право на подробное описание ее работы. Вслед за ребусом всегда идет его разъяснение — и порядок восстанавливается.

Он восстанавливается настолько, что объяснение делается, в свою очередь, бесполезным. Оно так хорошо отвечает на поставленные вопросы, так полно исчерпывает тему, что в итоге начинает, кажется, дублировать самоё машину. И даже когда мы видим, как и с какой целью работает эта машина, она все равно остается верхом нелепости: таков знаменитый копёр, служащий для составления декоративных мозаик из человеческих зубов и использующий энергию солнца и ветра! Разложение целого на мельчайшие детали, полнейшее соответствие этих деталей выполняемой ими функции создают чистое зрелище бессмысленного действия. И снова чересчур прозрачное значение оборачивается абсолютным отсутствием ясности.

А то еще нам предлагают набор предельно бессвязных слов, помещенный, к примеру, у подножия статуи — которая, кстати, и сама имеет множество обескураживающих (и преподнесенных именно как таковые) особенностей; затем нам пространно объясняют смысл (всегда непосредственный, буквальный) фразы-загадки и то обстоятельство, что она прямо относится к статуе, причудливые детали которой оказываются при этом совершенно необходимыми… И эта цепочка объяснений, необычайно сложных, изобретательных и «притянутых за волосы», кажется столь смехотворной и неудовлетворительной, что тайна как будто сохраняет всю свою непроницаемость. Но теперь это уже промытая, выпотрошенная, ставшая невыразимой тайна. Непрозрачность не скрывает больше ничего. Впечатление таково, что вы нашли запертый ящик стола, а потом и ключ к нему; ключ идеально подходит к ящику, вы легко его открываете. Ящик пуст.

Сам Руссель, как видно, немного ошибся насчет этого аспекта своего произведения, полагая, что заставит толпы людей бежать со всех ног в Шатле, чтобы следить за водопадом увлекательных (по его мнению) загадок и за тем, как терпеливый и хитроумный герой решает их одну за другой. Увы, автору пришлось скоро лишиться своей иллюзии. Впрочем, такой исход нетрудно было предвидеть. Ибо в действительности перед нами загадки, поставленные в пустоте, конкретные, но теоретические поиски, в которых отсутствует элемент случайности и которые поэтому не могут никого поймать в ловушку. Ловушки между тем расставлены на каждой странице, но нам всего лишь демонстрируют их в действии, показывая все пружины и объясняя, как не стать их жертвой. Впрочем, даже если читатель не привычен к русселевским механизмам и к неизбежному разочарованию, которое следует за разоблачением, то он будет сразу поражен полнейшим отсутствием какого-либо анекдотического интереса — полнейшей белизной предлагаемых его вниманию тайн. Перед нами опять или совершенное отсутствие драмы, или игрушечная драма со всеми ее условными аксессуарами. А потому, независимо от того, ошеломляют или нет рассказываемые истории, уже то, как они представлены, наивность замечаний (вроде такого: «Все присутствующие были чрезвычайно заинтригованы тем обстоятельством, что…» и т. п.), наконец, стиль, максимально удаленный от элементарных правил хорошего саспенса, не могли бы не отвратить самого благожелательного любителя чтения от всех этих изобретателей — потенциальных участников какого-нибудь научно-фантастического конкурса ЛепинаП6 — и от фольклорных страниц, упорядоченных, как процессия марионеток.

Но тогда — что же это за формы и чем они нас увлекают? Каким образом они воздействуют на нас? Каков их смысл? Пытаться ответить на два последних вопроса, вероятно, еще слишком рано. Русселевские формы еще не стали академическими; они еще не переварены культурой; они еще не перешли в категорию ценностей. Но мы можем попытаться, по крайней мере, назвать некоторые из них. Начнем с поиска, который сам же уничтожает — приемами стиля — свой собственный объект.

Этот поиск, как мы уже сказали, носит чисто формальный характер. Прежде всего это маршрут, логический путь, ведущий от одного данного состояния к другому состоянию — весьма похожему на первое, хотя и достигаемому медленно, в обход. Еще один пример такого поиска — на этот раз целиком направленного на область языка, что является дополнительным достоинством, — мы находим в коротких рассказах, опубликованных после смерти автора. Руссель сам объяснил их архитектуру: две фразы произносятся почти одинаково (с разницей в одной букве), но смысл той и другой совершенно несходен из-за различных значений, в которых взяты сходные слова. Путь в данном случае — это история, анекдот, позволяющие связать обе фразы, одна из которых становится началом текста, а другая — его концом. Таким образом самые абсурдные эпизоды окажутся оправданными благодаря функции орудий, носителей, посредников: рассказанная история уже откровенно бессодержательна, но в ней есть движение, порядок, композиция; она уже всего лишь механизм — одновременно машина для воспроизведения и машина для модификации.

Ибо следует подчеркнуть, что для Русселя чрезвычайно важна, не говоря уже об общем изменении смысла, эта легчайшая звуковая модификация, различающая две ключевые фразы. Рассказ произвел на наших глазах, с одной стороны, глубокое изменение в понимании мира — а также языка — и, с другой стороны, небольшой поверхностный сдвиг (измененная буква); текст сам себя «кусает за хвост», но