Романески - Ален Роб-Грийе

не убеждает; раз уж возникло недоверие к роману как таковому, он, напротив, рискует дискредитировать психологию, социалистическую мораль или религию. Тот, кого интересуют эти области, примется читать публицистику — это дело более верное. И снова литература оказывается отброшенной в разряд легкомысленных пустяков. Более того: роман «с направлением» быстро стал самым презираемым жанром. И все же несколько лет тому назад левые вернули его к жизни, нацепив на него новое облачение — «ангажированность», а на Востоке, в более наивном варианте, — «социалистический реализм».

Разумеется, мысль о том, что политическая и экономическая революция может сочетаться с художественным ренессансом, — одна из тех, которые самым естественным образом приходят на ум. Эта идея не только соблазнительна с сентиментальной точки зрения, но и находит, по-видимому, опору в самой очевидной логике. Однако проблемы, которые ставит такое сочетание, сложны и трудны; они насущны, но, возможно, неразрешимы.

Поначалу связь представляется простой и очевидной. С одной стороны, мы видим, что художественные формы, сменявшие одна другую в истории народов, соотносятся с тем или иным типом общества, с преобладающей ролью того или иного класса, с осуществлением какой-то разновидности гнета или какой-то разновидности свободы. Так, во Франции, в области литературы, вполне правомерно усматривать тесную связь между трагедией Расина и расцветом придворной аристократии, между романом Бальзака и торжеством буржуазии и т. д.

С другой стороны, даже наши консерваторы признают, что крупные современные художники, будь то писатели или живописцы, принадлежат чаще всего (или принадлежали в момент создания своих лучших произведений) к прогрессивным партиям. А потому в нашем сознании легко выстраивается такая идиллическая схема: Искусство и Революция идут вперед рука об руку, борясь за одни и те же идеалы, проходя сквозь одни и те же испытания, встречая одни и те же опасности, постепенно одерживая одни и те же победы и восходя, наконец, на одну и ту же вершину славы.

Увы, стоит только перейти к практике, как идиллия разрушается. Самое меньшее, что можно сказать сегодня, это что проблема не так проста. Кто не знает о комедиях и драмах последних пятидесяти лет, разыгрывавшихся при каждой попытке осуществить этот чудесный брак, о котором думали, что он и по любви, и по рассудку одновременно. Можем ли мы забыть акты покорности, за которыми следовали акты отречения, шумные разрывы отношений, отлучения, тюрьмы, самоубийства? Можем ли мы не видеть, во что превратилась живопись — если не упоминать о других искусствах — в странах, где революция восторжествовала? Можем ли мы не улыбнуться, когда наиболее рьяные революционеры обвиняют наугад в «упадничестве», «иррациональности» и «формализме» все, что мы ценим в современном искусстве? Можем ли мы не опасаться, что в один прекрасный день сами попадемся в те же сети?

Скажем сразу, что слишком легко обвинять плохих вождей, бюрократизм, сталинскую некультурность или глупость французской компартии. Нам известно по опыту, сколь трудно защищать интересы искусства, говоря с политическим деятелем, принадлежащим к любой прогрессивной партии или организации. Признаемся без обиняков: социалистическая Революция не доверяет революционному Искусству. И более того: еще вопрос, ошибается ли она.

В самом деле, с точки зрения революции все должно прямо содействовать конечной цели — освобождению пролетариата. Все, в том числе литература, живопись и т. д. Напротив, для художника, вопреки его самым твердым политическим убеждениям и даже вопреки его доброй воле партийного активиста, искусство не может быть сведено к состоянию средства на службе какого бы то ни было дела, которое якобы больше и важнее искусства. Даже самое справедливое и самое захватывающее дело, как и вообще ничто на свете, художник не поставит выше своей работы. К нему быстро приходит понимание того, что он может творить только бесцельно; малейшая директива извне парализует его, малейшая забота о поучительности или хотя бы только о смысле превращается для него в нестерпимую помеху; как бы велика ни была его привязанность к партии или к великодушным идеям, миг творчества неизбежно возвращает художника к проблемам его искусства, и только к ним.

Даже в тот момент, когда искусство и общество, пережив сходный расцвет, вступают, судя по всему, в одновременное кризисное состояние, все-таки очевидно, что их проблемы не могут быть решены одинаковым образом. Вероятно, позже социологи откроют в найденных к тому времени решениях какие-то аналогии. Но мы-то, во всяком случае, должны честно и ясно признать, что борьба, которую ведут художник и общество, — не одна и та же и что сегодня, так же как всегда, существует прямой антагонизм между двумя точками зрения. Либо искусство — это ничто, и тогда живопись, литература, скульптура, музыка смогут быть завербованы на службу революционного дела; они станут не более чем орудиями, сопоставимыми с моторизованными войсками, со станками, с тракторами; единственное, что будет иметь значение, — это их прямая и непосредственная эффективность.

Либо искусство будет по-прежнему существовать как искусство; в этом случае оно останется, по крайней мере для художника, наиважнейшей вещью в мире. По сравнению с политическим действием оно всегда будет казаться стоящим в стороне, бесполезным и даже просто реакционным. Однако мы знаем, что в истории народов только оно, это как будто бесцельное искусство, найдет свое место — возможно, рядом с рабочими профсоюзами и баррикадами.

А пока что благородный, но утопичный взгляд, согласно которому роман, картина или статуя могут значить в повседневной борьбе столько же, сколько

забастовка, бунт или крик жертвы, разоблачающей своих палачей, — этот взгляд вредит в конечном счете и Искусству, и Революции. Слишком много ошибок, происходящих из-за этой путаницы понятий, было совершено за последние годы во имя социалистического реализма. Полное художественное убожество произведений, больше всего претендующих на принадлежность к этому течению, разумеется, не случайно: само представление о художественном произведении, создаваемом для выражения какого-либо социального, политического, экономического, морального и прочего содержания, является ложью.

Итак, нам нужно раз и навсегда перестать принимать всерьез обвинения в бесцельности (gratuité), перестать бояться «искусства для искусства» как самого страшного зла, не поддаваться механизму запугивания, который вводят в действие против нас, как только мы заговорим о чем-нибудь другом, кроме классовой борьбы или войны с колониализмом.

Между тем в советской теории «социалистического реализма» не все было заведомо достойно осуждения. Если говорить о литературе, то разве не шла там речь, между прочими вещами, о протесте против нагромождения лжефилософии, захлестнувшей в конце концов все — от поэзии до романа? Восставая против метафизических аллегорий, борясь как с абстракцией подразумеваемых ими нереальных миров, так и с беспредметным словесным исступлением или туманным сентиментализмом страстей, социалистический реализм мог оказать на литературу здоровое