Камушки - Тамур Мал

кровать, не заходила в бывшую детскую, хотя оттуда убрали и вынесли все ребячьи принадлежности. Она ложилась на диван в «средней» — так они с Гришей называли большую комнату — первые дни рыдала в подушку, то были слёзы ропота и жалости к себе, а последние несколько дней думала. Думать тоже получалось больно. Никому не смогла бы она толково объяснить, каким образом приходило к ней понимание, как Господь открывал ей её сердце и то лишь самую малость, чтобы она не возопила в ужасе от открывшейся бездны нелицеприятной истины.

Любила ли она? Всегда, и только себя: родители — для неё, Гриша — для неё, а дети требовали самопожертвования, самоотречения, требовали её любви, которой не находилось. Девушку растили, лелеяли, нежили — она придумала этим делиться, делиться чужим (если можно так выразиться о родных), своего не нажила. Все вокруг говорили: ах, как повезло Грише, какой выгодный для него брак! А она соглашалась, пусть внутри, про себя, но соглашалась! Ещё бы: она такая юная, целомудренная, богатая! На самом деле всё наоборот: повезло ей. Кто сумел создать своё дело и поддержать отцовский бизнес? У кого хватило мужества уйти от прежней жизни, сладострастной и разгульной? Кто по ночам вставал к дочке, когда та плакала, а жена прятала голову под подушку? Кто откладывал пейзаж в сторону и шёл с детьми гулять? У неё же за эти четыре года их совместной жизни накопились одни обиды: быт заедает, свободного времени нет, надо мыть, готовить, учиться, работать, они нигде не бывают, мужа целыми днями дома не видно, выспаться невозможно и пр., и пр. Она восклицала: «Но почему так жестоко, почему не как-нибудь по-другому?» — и пронзительно понимала: по-другому нельзя, меньшим горем обида только б разрослась, а жалость к себе увеличилась, потому что слишком любила то, что ушло с детством. Ей отпустилось четыре года для обретения смирения, но Глаша их потратила на нытьё и слёзы. Господь забрал детей, оттолкнул Гришу — пожалуйста, живи как хочешь. А как она хочет? Она, наконец, хочет любить и быть любимой, хочет детишек и семейного уюта. Так мало? Сейчас это не казалось ей мало, сейчас это — слишком много. Программа максимум. Настало её время действовать. Жертвовать и уничижаться. Все эти годы любовь подносилась подарком, теперь её надо зарабатывать. Гришу надо спасать. Она его понимала: ему сейчас не хочется жить. Он строил семейную жизнь — теперь её нет. «Помоги, Господи!» — шепчет Глаша, открывая дверь в мастерскую (хорошо, не закрылся!), там — полумрак, но всё же видно, что кругом страшный беспорядок, а хозяин спит на своём разваливающемся диванчике. Глаша включает свет, проходит к иконе и затепливает лампаду, оглядывается по сторонам. Воздух спёртый, дышать тяжело, валяются краски и кисти, палитра не вычищена — видно, хотел писать и бросил. На столе — недопитая бутылка водки, чёрный хлеб, огурцы, ещё какие-то бутылки на полу. Сам одетый лежит, уткнувшись лицом в подушку. Глаша вздыхает, открывает дверь — проветрить, и принимается за уборку: мусор выносит, палитру чистит (чему только не научишься, живя с художником!), потом набирает в ведро воды и моет пол. В шкафу находит ещё одну бутылку, недолго думает и оставляет её нас месте — у каждого должна остаться свобода выбора. Во время уборки Гриша пошевелился, приподнявшись, посмотрел на жену: «А, это ты…» — и опять упал на подушку. Глаша домыла пол, налила воды в рукомойник, умылась, села рядом с мужем, поворошила его волосы, потом взяла молитвослов и начала читать псалтирь вслух. Гриша заворочался — стало понятно, что он уже не спит. После первой славы сел, осмотрелся, без слов подошёл к рукомойнику, подставил голову под струю холодной воды, прополоскал рот и через две минуты стоял рядом. Глаша передала ему псалтирь. Молились слёзно, с трепетом и умилением, при спазмах в горле сменяя друг друга — обоим казалось, что души их младенцев ликуют на небесах. Закрыв молитвослов, Глаша повернулась к мужу, стараясь встретиться взглядом, но Гриша смущённо отвернулся: «Не смотри на меня… Я плохо выгляжу, я знаю…» Она не дала ему договорить:

— Гриша-Гришенька, прости меня, прости ради Бога. Только я во всём виновата, из-за моего эгоизма наказал нас Господь!

Гриша испугался:

— Да ты ни в чём не виновата, ты у меня светлая душонка — это я приношу несчастья. Всё из-за меня, из-за моего прошлого — видно, не сполна расплатился, оставил двух несчастных женщин — из-за меня нас Господь наказал.

Глаша всхлипнула, начала объяснять свои прегрешения, а Гриша — свои: и про Веру, и про Аделаиду — до сих пор он жене не рассказывал про них так честно и подробно.

Наконец, утомившись и утерев слёзы, Глаша решительно заявила:

— Хватит здесь холостякничать, пошли чай пить. Заварю свежий, с душицей, со смородиной, буду тебя отпаивать, — и чуть помолчав: — Готовить научусь, борщ там, котлеты и эту… утку с яблоками!

ЭПИЛОГ

Господь не оставил Гришу с Глашей, как не оставил Иова многострадального скорбеть без меры: почти через год у них родился сын, потом — дочь. Дети много слышали о своих погибших брате с сестрой, оба стали врачами. Но это не всё. Ещё через восемь лет у них родились мальчики-двойняшки и позже — дочка. Эта последняя девочка, появившаяся у родителей уже в весьма зрелом возрасте, выросла талантливой художницей — лебединой песней Гриши, который так ничего и не написал гениального. Глаша отреклась работать, посвятила себя семье и детям, но её желание ухаживать за стариками не осталось пустым — вскоре потребовался постоянный уход за дедушкой, да и у Татьяны Андреевны очень пошатнулось здоровье после смерти внуков. Старший сын Ильиных Семён, закончив школу и отслужив в армии, вернулся в Сучково, которое запомнилось счастливым детством, тут обзавёлся хозяйством, женился. Вероника, к сожалению родных, не вышла замуж, но родила дочь и изредка навещала вместе с ней родителей и сестру.