Хаос звезд - Кирстен Уайт

Утешать её.

Нет. С чего это мне нужно утешать её? Я делаю ещё один шаг назад.

Именно тогда я замечаю, что фреска за ней становится чёрной. История моих родителей, триумф моей матери — всё исчезает, темнота поглощает их. Фигура, темнее, чем чернота, появляется позади Исиды, протягивает руки и обнимает ими её так, как я не решаюсь.

Оно тащит её с собой в темноту, а я смотрю.

Я просто смотрю, боясь шевелиться.

Я ничего не делаю.

Глава 10

Амон-Ра, возглавлявший суд Богов, никак не мог сделать выбор между Сетом и Гором. На протяжении восьмидесяти лет они яростно сражались с переменным успехом. Боги вставали на сторону то одного, то другого, но ни Сет, ни Гор не стали чистыми победителями схватки за трон. Исида, известная своей материнской ревностью, была отстранена от участия в суде. Тогда она изменила свой облик, превратившись в старую вдову, и попросила приюта в доме Сета. Сетуя на судьбу, она рассказала ему о том, насколько несправедливо обращаются с её сыном по вине узурпатора, пытавшегося украсть отцовское наследство. Разъярённый Сет заявил, что нельзя допускать такое поведение. Он сделал это перед судом Богов, невольно уличив себя. Очевидно, он так и не извлёк урока, который я уясняю со дня, когда начинаю ходить — моя мама побеждает в любом споре.

— Разве он не красавчик?

— Мне нет никакого дела до этого.

Тайлер самодовольно улыбается.

— Так, значит, ты согласна, что он красавчик, и просто избегаешь мыслей об этом.

— У меня в руках гвоздострел. Всё ещё хочешь продолжать этот разговор?

Она поднимает руки, словно сдаваясь.

— Вернёмся к нему, когда ты будешь безоружна.

Со свирепым взглядом я возвращаюсь к прибиванию к стене рам, крепившихся к фанере.

Самые важные части конструкции — те, которые люди никогда не увидят. И так как мы, наконец, получаем одобрение, я провожу последние две ночи без сна, рассчитывая и перерассчитывая, делая эскизы и рисунки.

Плюс, раз я не сплю, то и не вижу снов. А без сновидений я и не переживаю. Я позволяю этой выставке поглощать меня с головой и вытеснять лишние мысли.

Включая чернильную черноту, каждую ночь, проглатывающую моё трагическое прошлое во сне.

Включая покрытые сахаром языки, и смех, и синие глаза, и Рио.

Особенно Рио.

Он знает. Он знает, как я отношусь к нему, что я всего лишь хочу дружбы. И что самое плохое — я действительно хочу дружбы. Больше, чем я могу представлять, пока он её не портит, и теперь мы не можем оставаться друзьями. И я скучаю по нему. Но он всё разрушает. Он знает, и всё равно разрушает.

— Ого, Айседора, эта доска объявляется прибитой. — Мишель оглядывает мою работу с приподнятыми бровями. Ладно. Может, кому-то другому следует сегодня браться за гвоздострел. Но это доставляет мне такое наслаждение.

— Я всё утро пишу тебе, — говорит она. Хоть всё это время она и не отходит от лестницы подо мной.

— Мой телефон сел. — Нет телефона, нет невыносимо бодрых сообщений от Рио, искавшего встречи со мной, чтобы всё объяснять. Телефоны дают людям возможность как лениться, так и беситься. Ну, правда, это ужасное изобретение. Нам стоит возвращаться к гонцам. Или дымовым сигналам. Гораздо легче станет игнорировать.

— Много ли ещё остаётся? — Она осматривает зал с обеспокоенным взглядом. И это справедливо. Я начинаю жалеть о скоропалительном заявлении, что могу делать это. Я очень хочу проявить себя, доказать ей и себе, что могу. Это самый крупный проект, за который мне приходится браться, и он должен получаться. Мне нужно показать, что я могу заниматься не только подбором цветовой гаммы и мебели.

Но из-за задержки одобрения плана нам приходится начинать работать над конструкцией без чертежей, поэтому все мои старания до вчерашнего дня довольно бессмысленны. Как только Мишель выясняет для меня параметры зала, мне приходится возмещать их дополнительными креплениями, потому что нет достаточно шпилек в гипсокартоне, чтобы выдерживать вес фанерных листов и навесных потолков.

Единственный человек, кого радует эта ситуация — Тайлер, со своими бесконечными шутками, типа «если бы только у нас было больше шпилек». Я кладу гвоздострел и, не будучи даже уверенной в том, что делаю, приобнимаю её одной рукой.

— Я рада, что ты здесь, — говорю я. Она сохраняет меня в здравом уме.

— Ещё бы, — отвечает она, обнимая меня в ответ. — Я просто хочу…

— Если скажешь «чтобы у меня было больше шпилек», я пинками вышвырну тебя отсюда.

Она смеется, и я возвращаюсь к своему гвоздострелу. Открытие состоится через неделю.

Газеты уже осведомлены, полноцветные глянцевые листовки уже разосланы. Это означает, что у меня максимум два дня на завершение обрамления, хоть и работы на неделю, и потом четыре дня на сверление звёздной карты, которую я уже намечаю на гипсокартоне, покраску, прокладку проводов, установку и оформление.

И у меня остаётся только один день, день до вечера открытия выставки, чтобы всё вычищать и расставлять сами экспонаты.

Это нереально.

Либо я делаю это, либо умираю, пока делаю это.

Я не осознаю, что последнюю фразу произношу вслух, пока не замечаю перепуганное лицо Мишель.

— Мы можем привлечь ещё кого-нибудь, — говорит Тайлер с места с законченной секцией, где она подкрашивает чёрной краской цементный пол.

— «Кто-нибудь» не подходит, — говорю я. — Можно привести, скажем, Линдси из-за стойки регистрации, и уйдёт больше времени на объяснение ей того, что нужно делать, чем мне делать это самой.

— Мы можем привлечь ещё кого-нибудь квалифицированного, — поправляется Тайлер.

Мишель закусывает губу.

— Из-за стоимости хранения и дополнительной охраны, у нас не остаётся средств на…

— Я могу сделать это. Хватит и Тайлер.

— Во сколько ты пришла сюда сегодня? — Спрашивает Мишель.

— В пять, — отвечаю я. Вру, я была здесь с 3:30 ч. После попытки ограбления, охрана отобрала у всех ключи, кроме Мишель, но она отдала мне единственную копию ключей, чтобы я могла завозить материалы и работать в любое время.

— Сейчас четыре тридцать. Ты делала перерыв?

— Не могу. — Я поворачиваюсь к стене и направляю гвоздострел на новую доску. Но когда я нажимаю на курок, ничего не происходит. Я нажимаю на него ещё раз, и ещё раз.

— Грёбаный потоп, что за…

Мишель стоит возле меня, тряся вынутым из розетки шнуром.

— Обед. Сейчас же. Если возвращаешься раньше шести тридцати вечера, то мне придётся предупредить охрану, чтобы они не впускали тебя.

Мой рот раскрывается и становится шире, чем у бегемота, но каждая линия маленькой фигуры Мишель жёсткая и неуступчивая. Я могу поднять её и вынести из зала, затем запереть дверь… но, я не могу быть уверенной, что после этого она не вызовет охрану.

— Отлично, — отрезаю я. — Мне всё равно нужно отвезти образцы краски тем ребятам, которые делают выставочные витрины.

— Я проверю твоё дыхание, когда вернёшься, и пусть лучше это будет запах еды.

— Это отвратительно!

— А мне всё равно!

Тайлер выпрямляется и роняет свой валик.

— Ты, — я тыкаю длинным пальцем с потрескавшимся чёрным лаком в её сторону, — уже обедала. Остаёшься работать.

При каждом шаге, пока я спускаюсь по лестнице и иду по полупустому музею, мои ботинки издают звук, подобный выстрелу. В самом низу я чувствую, как кто-то смотрит на меня, и я резко оборачиваюсь, чтобы успеть уличить Тайлер в попытке побега. Но я не вижу её угловатой фигуры среди кучки людей, несущихся вверх по лестнице.

От странного запаха у меня пересыхает и покалывает во рту; я не могу понять, откуда он исходит, но его точно не должно здесь быть. Он напоминает мне о взломе в доме Сириуса, но это никак не может с ним связываться, потому что в музее нет морской соли для ванны.

Борясь с желанием содрогнуться, я шествую прочь из музея. Я успевю пробежать по трём местам за два часа, если и в самом деле побегу.

Гружёная сумками, я осушаю банку с Колой. Вместо того чтобы есть, я выпиваю три такие банки. Так быстрее, к тому же я никак не могу избавиться от этой сухости во рту. Да, ещё Мишель будет стоять на стремянке, чтобы обнюхивать меня, так что думаю, что пройду тест. Правда, уже

6:24 ч., и я аккуратно обхожу протянутые ленты с надписями «вход запрещён», перегораживающими крыло, готовящееся к выставке. Она же не станет ругаться, если я приду на шесть минут раньше.

Пластиковые ручки сумок угрожают порваться и жгут в местах, где они врезаются в мои голые предплечья.

Я ныряю под верёвку и слышу эхо смеха за закрытыми двойными дверями, отчего на душе инстинктивно становится тепло.