Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

class="p1">Вилла Квинта была большой, но недостаточно просторной для того, чтобы в ней с удобством разместились две семьи, так что между ними с первого же дня начались трения. Из уважения к брату — старшему и по возрасту, и по положению — Квинт, со своей всегдашней щедростью, настоял на том, чтобы Цицерон и Теренция заняли хозяйские покои, которые он делил со своей женой Помпонией, сестрой Аттика. Было ясно, что Помпония резко возражала и с трудом заставила себя вежливо поприветствовать деверя.

Я не собираюсь погружаться в сплетни обо всех этих людях: это было бы недостойно предмета моей книги. И все-таки нельзя должным образом поведать о жизни Цицерона, не упомянув о случившемся, — ведь именно тогда начались его домашние несчастья, оказавшие воздействие и на его положение как государственного деятеля.

Они с Теренцией были женаты больше двадцати лет. Супруги часто спорили, но за разногласиями скрывалось взаимное уважение. Теренция обладала собственным состоянием, почему Цицерон на ней и женился, — во всяком случае, он наверняка сделал это не из-за ее внешности и не из-за безмятежности нрава. Именно богатство супруги дало ему возможность войти в сенат. Ну а успех Цицерона позволил его жене улучшить свое положение в обществе. Теперь же, после его злосчастного падения, обнажились слабости этого союза. Теренции пришлось продать добрую часть имущества, чтобы защитить семью в отсутствие мужа, к тому же ее оскорбляли и поносили: мол, она опустилась до того, что нашла приют у мужниной родни — в семье, которую чванливо считала ниже своей собственной. Да, Цицерон был жив и вернулся в Рим, и я уверен, что Теренция была рада этому. Но она не скрывала, что, по ее мнению, могущество Цицерона как государственного деятеля осталось в прошлом, даже если он сам — все еще витавший в облаках народной лести — не сумел осознать этого.

В тот первый вечер меня не позвали ужинать вместе с семьей, но, учитывая напряженные отношения между супругами, не могу сказать, что я был сильно против. Однако я расстроился, обнаружив, что меня ждет кровать на чердаке, отведенном для рабов, в комнате, которую мне предстоит делить с Филотимом, управляющим Теренции, человеком средних лет, льстивым и жадным. Мы никогда не нравились друг другу, и, полагаю, ему хотелось видеть меня не больше, чем мне — его. И все-таки благодаря любви к деньгам он был рачительным управляющим и, верно, с болью смотрел, как состояние Теренции тает месяц за месяцем. Меня разозлили его яростные нападки на Цицерона, поставившего, мол, жену в такое положение, и спустя некоторое время я резко велел ему закрыть рот и выказать уважение к хозяину, иначе я позабочусь, чтобы тот отхлестал его бичом. Позже, лежа без сна и слушая храп Филотима, я гадал, какие из услышанных мной жалоб принадлежат ему, а какие он услышал из уст своей госпожи.

Из-за бессонницы я проспал и, пробудившись, пришел в смятение. Тем утром Цицерон должен был посетить сенат, чтобы выразить благодарность за поддержку. Обычно он учил свои речи наизусть и произносил их без заметок. Но прошло столько времени с тех пор, как он говорил на людях, что Цицерон боялся споткнуться, — поэтому ему пришлось надиктовать речь, и я записал ее по дороге из Брундизия. Я вытащил речь из своего ящичка для свитков, проверил, нет ли пропусков, и поспешно сошел вниз как раз в тот миг, когда Стаций, письмоводитель Квинта, ввел на террасу двух посетителей. Одним был Милон, трибун, навещавший нас в Фессалонике, а вторым — главный помощник Помпея Луций Афраний, который был консулом два года спустя после Цицерона.

— Эти люди желают видеть твоего хозяина, — сказал мне Стаций.

— Я посмотрю, свободен ли он сейчас, — кивнул я.

На что Афраний заметил тоном, который не очень мне понравился:

— Лучше бы ему быть свободным!

Я тотчас отправился в главную спальню. Дверь ее была закрыта, а служанка Теренции приложила палец к губам и сказала, что Цицерона там нет. Вместо спальни она показала мне на коридор, ведший в комнату для одевания, где я и нашел Цицерона, — слуга помогал ему облачиться в тогу. Рассказывая, кто пришел с ним повидаться, я посмотрел через его плечо и увидел небольшую самодельную постель. Хозяин перехватил мой взгляд и пробормотал:

— Что-то не так, но она не говорит мне, что именно.

А потом — возможно, пожалев о своей откровенности — грубо велел привести Квинта, чтобы тот тоже услышал, о чем собираются сказать посетители.

Сперва встреча проходила в дружелюбной обстановке. Луций Афраний объявил, что привез самые теплые приветствия от Помпея Великого, который надеется вскоре лично поздравить вернувшегося в Рим Цицерона. Цицерон поблагодарил его за это известие, а Милона — за все, что тот сделал ради его возвращения из изгнания. Он рассказал, с каким воодушевлением его встречали по всей округе и какие толпы вчера собрались в Риме, чтобы увидеть его.

— Я чувствую, что начинаю совершенно новую жизнь, — сказал он под конец. — Надеюсь, Помпей придет в сенат, чтобы услышать, как я восхваляю его со всем своим скудным красноречием.

— Помпея не будет в сенате, — резко сказал Афраний.

— Печально это слышать.

— Он считает, что в свете нового закона, который должен быть внесен, его присутствие будет неуместным.

С этими словами Луций Афраний открыл небольшую сумку и передал Цицерону законопредложение. Тот прочитал его с явным удивлением и передал свиток Квинту, а Квинт в конце концов протянул его мне.

«Поскольку народ Рима лишен доступа к достаточным запасам зерна, вплоть до того, что это создает серьезную угрозу благополучию и безопасности государства, и принимая во внимание правило, гласящее, что все римские граждане имеют право по меньшей мере на одну бесплатную ковригу хлеба в день или равнозначное количество продовольствия, настоящим провозглашается: Помпей Великий становится уполномоченным по зерну с правом закупать, захватывать или иным образом добывать по всему миру столько зерна, сколько требуется, чтобы в изобилии обеспечить город припасами. Он будет пользоваться этим правом в течение пяти лет и может взять себе пятнадцать помощников, чтобы те выполняли указанные им обязанности».

— Само собой, Помпею хотелось бы, чтобы ты предложил этот закон сегодня, когда сегодня будешь обращаться к сенату, — сказал Афраний.

А Милон добавил:

— Ты должен согласиться, что это коварный удар. Мы отвоевали у Клодия улицы, а теперь отнимем у него возможность покупать голоса с помощью хлеба.

— Нехватка и вправду так велика, как сказано в чрезвычайном законе? — спросил Цицерон, повернувшись к Квинту.

— Да, верно, — ответил тот. — Хлеба мало, цены