Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

— И все равно — одному человеку дается удивительная, беспримерная власть над продовольственными запасами государства, — покачал головой Цицерон. — Боюсь, мне нужно узнать больше о сложившемся положении, прежде чем я смогу высказаться.

Он протянул свиток Афранию, но тот отказался его принять и, скрестив руки на груди, сердито уставился на Цицерона:

— Надо сказать, мы ожидали от тебя большей признательности — после всего, что сделали для тебя.

— Само собой, — добавил Милон, — ты будешь одним из пятнадцати помощников.

И он потер большой и указательный пальцы, намекая на прибыльность этого назначения.

Наступила неловкая тишина. Наконец Афраний заговорил:

— Что ж, мы оставим тебе набросок, и, когда ты обратишься к сенату, внимательно выслушаем твои слова.

После их ухода наступило молчание, которое нарушил Квинт:

— По крайней мере, мы теперь знаем, какова их цена.

— Нет, — мрачно ответил Цицерон, — это не их цена. Это первый взнос по ссуде, которая, с их точки зрения, никогда не будет возвращена, сколько бы я ни отдал.

— Итак, что ты будешь делать? — спросил его брат.

— Отвратительные игры. Если превознести закон, все скажут, что я — ставленник Помпея; если промолчать, он повернется против меня. Как бы я ни поступил, я проиграю.

Как часто бывало, Цицерон не решил, что ему делать, даже когда мы отправились на заседание сената. Ему всегда нравилось прикидывать, насколько тепло или холодно относятся к нему, прежде чем начать говорить, — выслушивать сердцебиение сената, как доктор выслушивает пациента. Нашими телохранителями были гладиаторы: Биррия, приезжавший к нам в Македонию вместе с Милоном, и три его товарища. Явились также двадцать или тридцать клиентов Цицерона, служивших человеческим щитом, так что мы чувствовали себя в полной безопасности. По дороге покрытый шрамами Биррия хвалился передо мной силами, которые имелись у них. Он сказал, что у Милона и Помпея есть еще сотня пар гладиаторов в запасе — в казармах на Марсовом поле — и они готовы в мгновение ока приступить к делу, если Клодий попытается выкинуть один из своих трюков.

Мы добрались до здания сената, и я протянул Цицерону свиток с его речью. На пороге он прикоснулся к древнему косяку и оглядел то, что называл «величайшим в мире залом» в благодарном изумлении: он дожил до того, что увидел его вновь.

Когда Цицерон приблизился к своему обычному месту на передней скамье, ближайшей к консульскому возвышению, сидевшие поблизости сенаторы встали, чтобы пожать ему руку. Собрание было далеко не полным — я заметил, что отсутствуют не только Помпей, но и Клодий, и Марк Красс, — союз последнего с Помпеем и Цезарем оставался самой могучей силой в республике. Я гадал, почему они не явились.

Председательствующим консулом в тот день был Метелл Непот, давний враг Цицерона, который тем не менее публично помирился с ним — хоть и нехотя, под давлением большинства сената. Он ничем не показал, что увидел моего хозяина, и объявил, поднявшись, что только что прибыл новый гонец от Цезаря из Дальней Галлии. В помещении стало тихо. Все сенаторы внимательно слушали, как Непот зачитывает донесение Цезаря об очередных жестоких столкновениях с дикими племенами, носившими непривычные названия — виромандуи, атребаты и нервии, — и о сражениях среди мрачных, далеко отражающих звук эхом лесов и вздувшихся непроходимых рек.

Было ясно, что Цезарь продвинулся на север куда дальше, чем любой римский военачальник до него, — почти до холодного моря. И вновь его победа обернулась едва ли не полным уничтожением противника: он заявлял, что из шестидесяти тысяч человек, составлявших войско нервиев, в живых осталось лишь пятьсот. Когда Непот закончил читать, собравшиеся, казалось, разом выдохнули. И только тогда консул пригласил Цицерона выступить.

Произносить речь в такой обстановке было нелегко, и Цицерон по большей части ограничился изъявлением благодарностей. Он благодарил консулов и сенат, народ и богов, своего брата и почти всех, кроме Цезаря, которого так и не упомянул. Особенно же он благодарил Помпея («чьи храбрость, слава и подвиги не имеют себе равных в летописях любых народов и любых времен») и Милона («его трибунат был не чем иным, как твердой, неустанной, храброй и непреклонной защитой моего благополучия»). Однако Цицерон не упомянул ни о нехватке зерна, ни о предложении наделить Помпея добавочной властью, и, как только он сел, Афраний и Милон быстро встали с мест и покинули здание.

Позже, когда мы шли обратно в дом Квинта, я заметил, что с нами больше нет Биррии и его гладиаторов. Мне подумалось, что это странно: ведь опасность нападения едва ли миновала! Среди толпившихся вокруг зевак было много нищих, и, может быть, я ошибался, но мне показалось, что теперь Цицерон притягивает к себе гораздо больше недружелюбных взглядов. Да и враждебные жесты заметно умножились.

Как только мы оказались под защитой стен нашего дома, Цицерон сказал:

— Я не мог этого сделать. Как я мог руководить прениями, о которых ничего не знаю? Кроме того, время было неподходящим для такого рода предложений. Все говорили только о Цезаре, Цезаре, Цезаре… Может, теперь меня ненадолго оставят в покое.

День был длинным и солнечным, и большую его часть Цицерон провел в саду, читая или кидая мячик жившей в их семье собаке — терьеру по кличке Мийя, чьи проказы приводили в огромный восторг юного Марка и его девятилетнего двоюродного брата Квинта-младшего — единственного отпрыска Квинта и Помпонии. Марк был милым, непосредственным ребенком, а в Квинте, избалованном матерью, имелись неприятные черты. Однако дети довольно весело играли друг с другом. Время от времени через долину доносился рев толпы из Большого цирка, расположенного по другую сторону холма, — сотня тысяч голосов, кричащих или стонущих одновременно: звук был и бодрящим, и пугающим, как рычание тигра. Из-за него волоски на моей шее и руках трепетали. В середине дня Квинт предложил, чтобы Цицерон пошел в цирк, показался публике и посмотрел хотя бы одну скачку, но тот предпочел остаться там, где был:

— Боюсь, я устал показывать себя незнакомцам.

Поскольку мальчики не желали отправляться в постель, а Цицерон, бывший так долго вдали от семьи, хотел их ублажить, ужин подали поздно. На сей раз, к явному раздражению Помпонии, мой хозяин пригласил меня присоединиться к трапезе. Жена Квинта возражала против того, чтобы рабы ели вместе с хозяевами, и, без сомнения, сознавала, что она — а не ее деверь — имеет право решать, кто должен присутствовать за ее столом. В итоге нас было шестеро: Цицерон и Теренция на одном ложе, Квинт и Помпония — на другом,