Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

такой ярости. Дети снова принялись всхлипывать, и он посмотрел туда, где их утешала Туллия. Казалось, это решило дело. Цицерон повернулся к Квинту:

— Как думаешь, ты сможешь тайком пропихнуть раба через заднее окно?

— У нас наверняка получится, — кивнул хозяин дома.

— Вообще-то, лучше послать двоих — на тот случай, если один не доберется. Они должны отправиться в казармы Милона на Марсовом поле и сообщить гладиаторам, что нам срочно нужна помощь.

Гонцы были отправлены, а Цицерон подошел к мальчикам и отвлек их, обхватив руками за плечи и рассказывая истории о храбрости героев республики.

Казалось, прошло много времени, во время которого дверь штурмовали все яростнее, и вот наконец мы услышали на улице новую волну рева, а вслед за тем — вопли. Появились гладиаторы под началом Милона и Помпея. Так Цицерон спас свою семью. Я твердо уверен: люди Клодия, обнаружив, что им не дают отпора, всерьез намеревались вломиться в дом и перебить нас всех. Но после короткой стычки на улице осаждающие, вооруженные и обученные хуже гладиаторов, бежали, спасая свою жизнь.

Убедившись, что улица свободна от врага, Цицерон, Квинт и я снова поднялись на крышу и стали наблюдать, как битва откатывается вниз, на форум. Со всех сторон туда вбежали колонны гладиаторов и начали ударять мечами плашмя направо и налево. Толпа рассеялась, но не полностью. Между храмами Кастора и Весты быстро возвели преграду из снятых с козел столешниц, скамей и ставней ближайших лавок. Это сооружение держалось, и один раз я увидел светловолосого Клодия, который лично руководил сражением, — он был в панцире поверх тоги и размахивал длинной железной пикой. Я понял, что это он, так как рядом с ним была его жена Фульвия — женщина свирепая, жестокая и любившая насилие не меньше любого мужчины. Там и сям зажглись костры, дым от которых, поднимаясь в жарком летнем воздухе, усиливал сумятицу. Я насчитал семь тел, лежавших на земле, хотя и не знал, ранены эти люди или мертвы.

Спустя некоторое время Цицерон не выдержал вида всего этого. Покидая крышу, он тихо сказал:

— Это конец республики.

Мы оставались в доме весь день, а на форуме меж тем продолжались стычки. Меня больше всего поразило то, что меньше чем в миле оттуда как ни в чем не бывало продолжались Римские игры, словно не происходило ничего необычного.

Насилие стало неотъемлемой частью государственных дел. К ночи в городе снова воцарился мир, но Цицерон благоразумно решил не рисковать и не выходить, пока не станет светло. Утром же мы вместе с Квинтом и гладиаторами Милона пошли к зданию сената.

Форум заполнился гражданами, поддерживавшими Помпея Великого. Они призывали Цицерона позаботиться о том, чтобы у них снова был хлеб, и вызвать Помпея, чтобы тот справился с трудностями. Мой хозяин, который нес свиток с законопредложением, делавшим Помпея уполномоченным по зерну, ничего не ответил.

Сенаторов вновь оказалось немного: из-за беспорядков явилось меньше половины. Из бывших консулов на передней скамье, кроме Цицерона, сидели Афраний и Марк Валерий Мессала. Председательствующий консул, Метелл Непот, получил удар камнем, когда шел вчера через форум, и поэтому надел повязку. Он сказал, что хлебные бунты идут первыми в повестке дня. Несколько магистратов предложили, чтобы Цицерон принял на себя руководство доставкой припасов, но тот скромно махнул рукой и покачал головой.

Непот нехотя спросил:

— Марк Цицерон, ты желаешь говорить?

Тот кивнул и встал.

— Никому из нас не надо напоминать, — начал он, — и меньше всего — доблестному Непоту, об ужасном насилии, охватившем вчера город. Насилии, в основе которого лежит главная человеческая потребность — хлеб. Некоторые из нас считают пагубным тот день, когда нашим гражданам пообещали бесплатную выдачу зерна, ибо такова человеческая природа: сперва люди проявляют благодарность, затем не могут обойтись без дарованного им и в конце концов начинают воспринимать дар как должное. Мы как раз достигли этого. Я не говорю, что мы должны отменить закон Клодия: теперь уже слишком поздно, так как нравственность народа подточена, что, без сомнения, и входило в его намерения. Но мы по крайней мере должны позаботиться о том, чтобы поставки хлеба были непрерывными, если хотим общественного порядка. И в нашем государстве есть лишь один человек, обладающий авторитетом и способностью к устройству всяческих дел, необходимыми для решения этой задачи, — Помпей Великий. Посему я хочу предложить следующее постановление…

Тут Цицерон зачитал набросок закона, который я уже приводил, и в той части зала, где сидели помощники Помпея, все поднялись, шумно одобряя сказанное. Остальные сидели с серьезными лицами или сердито бормотали что-то, потому что всегда боялись жадного до власти Помпея.

Приветственные крики донеслись до толпы на форуме. Узнав, что Цицерон предложил новый закон, люди начали требовать, чтобы он вышел и обратился к ним с ростры. Все трибуны, не считая двух сторонников Клодия, послушно предложили ему выступить. Когда их просьбу зачитали в сенате, Цицерон возразил — мол, он не готов к подобной чести. На самом деле у меня с собой была написанная им заранее речь, которую я сумел передать ему, прежде чем он поднялся на возвышение.

Его встретили бурными рукоплесканиями, которые стихли не сразу. Наконец Цицерон начал говорить, и когда он стал благодарить народ за поддержку («если бы на мою долю выпало только безмятежное спокойствие, я не испытал бы невероятного и почти сверхчеловеческого восторга, которым теперь наслаждаюсь благодаря вашей доброте…»), когда на краю толпы появился не кто иной, как Помпей. Он стоял один, без телохранителей, впрочем не очень нуждаясь в них, поскольку форум был полон гладиаторов Милона, и притворялся, что пришел сюда как рядовой гражданин, желая послушать, что скажет Цицерон. Но конечно, люди этого не позволили, и он разрешил подтолкнуть себя к ростре, затем взошел на нее и обнял оратора. Я успел забыть, насколько внушителен Помпей внешне: величественный торс, мужественная осанка и знаменитая густая, все еще темная челка над широким красивым лицом, напоминавшая выступ на носу корабля.

Следовало подпустить лести, и Цицерон не подвел.

— Вот тот, — сказал он, поднимая руку Помпея, — кто не имел, не имеет и не будет иметь соперников в нравственности, проницательности и славе. Он дал мне все то же, что и республике, то, что никто другой никогда не давал своему другу, — безопасность, уверенность, достоинство. Я в таком долгу перед ним, граждане, что это едва ли законно — быть настолько обязанным другому.

Последовали новые рукоплескания, и Помпей расплылся в довольной улыбке — широкой и теплой, как солнце.

Потом он согласился отправиться