Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

с Цицероном в дом Квинта и выпить чашу вина. Он ни разу не упомянул об изгнании хозяина, не спросил о его здоровье и не извинился за то, что годы назад не смог помочь ему в противостоянии Клодию — что и открыло дверь всем бедам. Он говорил только о себе и о будущем, по-детски нетерпеливо предвкушая свое назначение уполномоченным по зерну, путешествия, приобретение новых клиентов.

— И конечно же, ты, мой дорогой Цицерон, должен стать одним из пятнадцати моих легатов — в любом месте, где захочешь, — заявил он решительно. — Что тебе больше нравится — Сардиния, Сицилия? Или, может, Египет, Африка?

— Благодарю, — сказал Цицерон. — Это щедро с твоей стороны, но я вынужден отказаться. Сейчас для меня главное — моя семья: возвращение собственности, утешение жены и детей, отмщение врагам и восстановление нашего состояния.

— Самый быстрый способ восстановить состояние — заняться зерном, уверяю тебя.

— И все равно я должен остаться в Риме.

Широкое лицо Помпея Великого вытянулось.

— Я разочарован, не скрою. Я хочу, чтобы имя Цицерона было связано с этим поручением. Так будет куда весомее. А что насчет тебя? — спросил Помпей, повернувшись к хозяину дома. — Ты сможешь справиться с этим, полагаю?

Бедный Квинт! Последнее, чего он хотел, вернувшись в Рим после двух пропреторских сроков в Азии, — это снова подняться на борт корабля и иметь дело с крестьянами, торговцами зерном и агентами по отправке грузов. Он поежился и стал возражать, уверяя гостя, что не подходит для этой должности, и поглядывая на брата в поисках поддержки. Но Цицерон не мог отказать Помпею в этой второй просьбе и на сей раз промолчал.

— Хорошо; значит, решено. — Помпей хлопнул по подлокотникам кресла в знак того, что дело улажено, и поднялся, закряхтев от натуги. Я заметил, что он становится довольно тучным. Ему, как и Цицерону, шел пятидесятый год.

— Наша республика переживает тяжелейшие времена, — сказал он, обнимая братьев за плечи. — Но мы справимся с ними, как и всегда, и я знаю, что вы оба поспособствуете этому.

Помпей крепко прижал к себе братьев, стиснул их и некоторое время удерживал — одного на правой, другого на левой стороне обширной груди.

IV

Назавтра, рано утром, мы с Цицероном поднялись на холм, чтобы осмотреть руины его дома. Роскошное здание, на постройку которого он употребил столько средств и влияния, было полностью разрушено, девять десятых огромного участка заполнились сорняками и булыжниками; глядя сквозь спутанную траву, мы едва могли понять, где раньше стояли стены. Цицерон наклонился и подобрал один из опаленных кирпичей, торчавших из земли.

— Пока мне не вернут это место, мы будем целиком в их власти — ни денег, ни достоинства, ни независимости… — вздохнул он. — Каждый раз, выйдя на улицу, я невольно смотрю сюда и вспоминаю о своем унижении.

Края кирпича раскрошились в его руке, и красная пыль потекла сквозь пальцы, как высохшая кровь.

В дальнем конце участка, на высоком постаменте, стояла статуя молодой женщины. Вокруг подножия лежали подношения — свежие цветы. Выбрав этот участок для святилища Свободы, Клодий решил, что обеспечил ему неприкосновенность и, следовательно, Цицерон не сможет его вернуть. В утреннем свете было видно, что мраморная женщина хорошо сложена. У нее были длинные локоны, а тонкое платье соскользнуло с плеча, обнажая грудь.

Хозяин, подбоченившись, рассматривал ее и в конце концов сказал:

— Свобода ведь всегда изображалась в виде женщины в пилосе?

Я согласно кивнул.

— Тогда умоляю, скажи, кто эта потаскушка? Да она воплощает богиню не больше меня!

До этого мгновения он был серьезен, но теперь начал смеяться, а когда мы вернулись в дом Квинта, велел мне выяснить, где Клодий раздобыл статую. В тот же день Цицерон направил в коллегию понтификов просьбу вернуть ему собственность на том основании, что участок не был должным образом освящен. Слушание назначили на конец месяца, и Клодия вызвали, чтобы тот обосновал свои действия.

Когда настал назначенный день, Цицерон признался, что чувствует себя недостаточно подготовленным, ведь он давно не выступал. Поскольку его библиотека все еще находилась в хранилище, мой хозяин не мог свериться со всеми нужными источниками. Уверен, он к тому же беспокоился из-за предстоявшего поединка с Клодием. Быть побежденным врагом в уличной сваре — одно, но проиграть ему во время судебных прений? Это стало бы концом всего.

В ту пору коллегия понтификов располагалась в старой Регии — говорили, что это самое древнее здание в городе. Так же, как и современное, построенное на его месте, оно стояло там, где Священная дорога разделяется, вливаясь в форум, но высокие толстые стены без окон полностью гасили шум, царивший в этом оживленном месте. Внутри стоял полумрак, слегка рассеиваемый свечами; он заставлял забыть о том, что снаружи ясно и солнечно. Даже зябкий могильный воздух пах чем-то священным, словно его не тревожили более шести сотен лет.

Четырнадцать или пятнадцать понтификов сидели в дальнем конце заполненного людьми помещения, ожидая нас. Отсутствовал только глава коллегии, Цезарь: его кресло, по размеру больше остальных, стояло пустым. Я знал кое-кого из жрецов: консула Спинтера, Марка Луция — брата великого полководца Луция, который, по слухам, недавно лишился рассудка и сидел взаперти в своем дворце за пределами Рима, — и двух молодых аристократов, уже приобретавших известность, Квинта Сципиона Назику и Марка Эмилия Лепида. Кроме того, я наконец-то увидел третьего триумвира — Марка Лициния Красса. Смешная с виду, заостренная меховая шляпа, которую полагалось носить понтификам, скрывала главную его отличительную черту — лысину. Его хитрое лицо было совершенно бесстрастным.

Цицерон сел перед жрецами, а я устроился за его спиной на табурете, готовый передать ему любой нужный свиток. За нами сидели именитые граждане, в том числе Помпей. О Клодии же не было ни слуху ни духу. Перешептывания постепенно стихли, и вскоре молчание сделалось гнетущим. Где же Публий Клодий? Возможно, не смог прийти… С этим человеком никогда не знаешь, чего ожидать. Но вот он вошел с важным видом, и я почувствовал, что холодею при виде того, кто причинил нам столько мук.

«Красавчик» — так обычно называл его Цицерон, хотя теперь, в среднем возрасте, Клодий казался слишком взрослым для этого прозвища. Буйные светлые кудри, постриженные очень коротко, облегали череп, словно золотой шлем, а толстые красные губы больше не были надуты. Он выглядел суровым, худым, презрительным — этакий падший Аполлон. Как часто случается со злейшими врагами, сначала он был другом хозяина, но потом слишком часто начал нарушать закон