Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

а мы с Туллией — на третьем. При обычных обстоятельства к нам присоединился бы брат Помпонии, Аттик, который был близким другом Цицерона, но за неделю до нашего возвращения он внезапно уехал из Рима в свое эпирское поместье. Аттик сослался на неотложные дела, но я подозревал, что он предвидел надвигающиеся семейные разногласия, — этот человек всегда предпочитал вести спокойную жизнь.

Сгустились сумерки, рабы начали вносить вощеные фитили, чтобы зажечь лампы и свечи, как вдруг вдалеке послышалась какофония: свист, барабанный бой, рев рогов и пение. Сперва мы не обратили на это внимания, подумав, что мимо проходит какая-то процессия по случаю игр. Но шум, похоже, раздавался прямо напротив дома — и не отдалялся.

В конце концов Теренция не выдержала:

— Как вы думаете, что это такое?

— Знаешь, я пытаюсь понять, не флагитация ли это, — с любопытством ученого ответил ее муж. — Теперь есть такой причудливый обычай. Тирон, не посмотришь, что там?

Этот обычай вряд ли еще существует, но тогда, во время республики, когда люди были вольны выражать свое мнение, граждане, обиженные кем-то, но слишком бедные, чтобы обратиться в суд, имели право выразить недовольство у дома того, кого считали своим обидчиком. Той ночью мишенью стал Цицерон. Я услышал, как его имя упоминается в песнопениях, а когда открыл дверь, разобрал, о чем поют горожане:

Подлец Цицерон, где наш хлеб?

Подлец Цицерон украл наш хлеб!

На узкой улочке столпилось человек сто, повторяя одно и то же снова и снова и время от времени заменяя слово «подлец» другим, более непристойным. Когда они заметили, что я смотрю на них, поднялся ужасающий глумливый крик. Я закрыл дверь, запер ее на засов и вернулся в столовую, чтобы рассказать об увиденном.

Помпония, выслушав меня, встревоженно села.

— Но что же нам делать? — вырвалось у нее.

— Ничего, — спокойно сказал Цицерон. — Они имеют право поднимать шум. Пусть отведут душу, а когда им надоест, они уйдут.

— Но почему они решили, что ты воруешь их хлеб? — спросила Теренция.

— Клодий обвиняет в нехватке хлеба толпы людей, которые идут в Рим, дабы поддержать твоего мужа, — объяснил ей Квинт.

— Но эти толпы здесь не для того, чтобы поддержать его, — они явились, чтобы посмотреть на игры!

— Жестокая правда, как всегда, — согласился Цицерон. — И даже если бы все они были тут ради меня, город, насколько мне известно, никогда не испытывал недостатка в продовольствии по праздникам.

— Тогда почему такое случилось теперь? — недоумевала его жена.

— Полагаю, кто-то срывает доставку зерна.

— Но кто стал бы это делать?

— Клодий, чтобы очернить мое имя, а может, даже Помпей, чтобы получить повод захватить власть над распределением припасов. В любом случае мы ничего не можем сделать. Поэтому предлагаю есть и не обращать на них внимания, — заявил Цицерон.

Мы попытались продолжить ужин как ни в чем не бывало, даже шутили и смеялись над происходившим, однако в голосах теперь звучало напряжение, и всякий раз, когда беседа стихала, в тишину врывались сердитые голоса с улицы:

Подонок Цицерон украл наш хлеб!

Подонок Цицерон съел наш хлеб!

Помпония снова начала возмущаться:

— И что, так будет продолжаться всю ночь?!

— Возможно, — ответил Цицерон.

— Но эта улица всегда была тихой и почтенной. Уж конечно, ты можешь как-нибудь их остановить?

— Вообще-то, нет. Они имеют на это право.

— «Право»!

— Если ты помнишь, я верю в права людей.

— Твое счастье. И как мне теперь спать?

Тут Цицерону наконец изменило терпение.

— Почему бы тебе не заткнуть уши воском, госпожа? — предложил он невестке и добавил себе под нос: — Уверен, я бы затыкал уши, если бы был женат на тебе.

Квинт, который много выпил, старался не рассмеяться, и Помпония резко повернулась к нему:

— Ты позволишь ему так со мной разговаривать?

— Это была всего лишь шутка, дорогая, — попытался успокоить ее муж.

Но хозяйка дома положила свою салфетку, с достоинством поднялась и объявила, что пойдет проверить, как там мальчики. Теренция бросила на Цицерона суровый взгляд, сказала, что присоединится к ней, и поманила за собой Туллию.

Когда женщины ушли, мой хозяин обратился к Квинту:

— Извини. Я не должен был этого говорить. Пойду найду ее и извинюсь. Кроме того, она права: я навлек беду на твой дом. Мы переедем утром.

— Нет, не переедете! — возразил его брат. — Я здесь хозяин, и мой кров — твой кров, пока я жив. Меня не заботят оскорбления черни.

Мы снова прислушались.

Ублюдок Цицерон, где наш хлеб?

Ублюдок Цицерон украл наш хлеб!

— Удивительно гибкий размер, надо отдать им должное, — сказал хозяин. — Любопытно, сколько еще они припасли вариантов?

— Знаешь, мы можем послать весточку Милону. И гладиаторы Помпея живо очистят улицу, — предложил Квинт.

— Чтобы я оказался перед ними в еще большем долгу? Ну уж нет!

Мы разошлись по своим комнатам, хотя вряд ли кто-нибудь из нас хорошо выспался в ту ночь. Народ продолжал выражать недовольство, как и предсказал Цицерон, — если уж на то пошло, к утру шум стал еще громче и явно неистовей, потому что люди начали вынимать булыжники из мостовой и швырять их в стены или перекидывать через парапет, так что они с треском падали в атриуме или в саду. Было ясно, что наше положение становится опасным. Женщины и дети укрылись в доме, а я забрался на крышу вместе с Цицероном и Квинтом, чтобы выяснить, насколько велика угроза. Если осторожно выглянуть из-за коньковой черепицы, можно было увидеть форум. Толпа, собранная Клодием, захватила его. Сенаторам, пытавшимся попасть на заседание, приходилось проходить через нее под оскорбления и песенки. До нас донеслись слова, сопровождаемые ударами кухонных инструментов:

Где наш хлеб?

Где наш хлеб?

Где наш хлеб?

Внезапно снизу, под нами, раздался вопль. Мы спустились с крыши и вошли в атриум как раз вовремя, чтобы увидеть, как раб выуживает черно-белый предмет, похожий на мешок или маленькую сумку, — его только что уронили в отверстие в крыше, и он упал в имплювий[89].

Это было изувеченное тело собаки Мийи. Сын и племянник моего хозяина скорчились в углу атриума, закрыв руками глаза и плача. Тяжелые камни застучали по деревянной двери. И тогда Теренция набросилась на Цицерона с ожесточением, какой я никогда прежде не видел в ней:

— Упрямец! Упрямец, дурак! Ты сделаешь наконец что-нибудь для защиты своей семьи?! Или я должна снова ползти на четвереньках и умолять этих подонков не трогать нас?!

Цицерон отшатнулся при виде