Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

ответ выпустил на улицы свой отряд гладиаторов. Вскоре срединная часть Рима превратилась в поле боя, и сражение длилось несколько дней. Клодий впервые был жестоко наказан, но не устранен из публичной жизни, и у него все еще оставались два трибуна с правом вето. Принятие закона о возвращении Цицерона домой пришлось отложить.

Когда Цицерон получил отчет Аттика о случившемся, он впал в отчаяние, почти столь же глубокое, как раньше в Фессалонике.

«Из твоего письма, — ответил он, — и из самого дела вижу, что я окончательно погиб. Умоляю тебя, если мои близкие при тех или иных обстоятельствах будут в тебе нуждаться, не оставляй их при нашем бедственном положении»[87].

Однако о государственных делах можно сказать следующее: все в них непрерывно меняется. Как и природа, они втянуты в вечный круговорот роста и упадка, и ни один государственный деятель, сколь бы искусным бы он ни был, не избежит этого. Не будь Клодий таким самонадеянным, безрассудным и честолюбивым, он никогда не достиг бы тех высот, каких сумел достичь. Но из-за этих же качеств и из-за того, что он, как и другие, зависел от законов, определяющих течение государственных дел, он рано или поздно должен был зарваться и пасть.

Во время праздника Флоры[88], когда Рим заполнили люди со всех концов Италии, головорезы Клодия в кои-то веки обнаружили, что их меньше, чем обычных граждан, которые с презрением отнеслись к их запугиваниям. Даже над самим Клодием поглумились в театре. Там он, не привыкший получать от остальных ничего, кроме лести (если верить Аттику), медленно огляделся по сторонам, услышал размеренные хлопки, насмешки и свист, увидел непристойные жесты и понял — в последний миг, — что ему грозит самосуд. Клодий торопливо удалился, и это было началом конца его владычества, потому что сенат теперь понял, как можно его победить: обратиться через головы городского плебса ко всем гражданам в целом.

Спинтер надлежащим образом направил ходатайство о созыве всех граждан республики, чтобы образовать самое представительное собрание — коллегию выборщиков из членов ста девяноста трех центурий — и раз и навсегда решить судьбу Цицерона. Ходатайство было утверждено сенатом: четыреста тридцать голосов за и один против, принадлежавший самому Клодию. Голосование относительно возвращения Цицерона решили провести в то же время, что и летние выборы, когда центурии соберутся на Марсовом поле.

Едва услышав об этом решении, Цицерон уверился, что его помилуют, и позаботился о жертвоприношении богам. Эти десять тысяч обычных граждан со всей Италии были прочным, серьезным основанием, на котором он стоял как государственный деятель, и Цицерон был уверен, что они его не подведут. Он послал весточку жене и другим родственникам, прося встретить его в Брундизии и, вместо того чтобы две недели ждать итогов голосования в Иллирике, решил плыть домой в день волеизъявления народа.

— Если течение движется в нужную сторону, надо тут же воспользоваться этим, пока оно не ослабло, — сказал он. — Кроме того, если я выкажу уверенность, то предстану в нужном свете.

— Но если голосование закончится не в твою пользу, ты нарушишь закон, вернувшись в Италию, — заметил я.

— Этого не случится. Римский народ не захочет, чтобы я остался изгнанником. А если захочет, что ж… Зачем тогда жить?

И вот, спустя пятнадцать месяцев после нашей высадки в Диррахии, мы спустились в гавань, чтобы начать возвращение в жизнь. Цицерон сбрил бороду, постриг волосы и надел тогу сенатора — белую с пурпурной каймой.

Так случилось, что обратно мы плыли на том же торговом судне, которое доставило нас в место изгнания. Но различие между двумя плаваниями было разительным. На этот раз мы весь день неслись с попутным ветром по гладкому морю и провели ночь, растянувшись на палубе, а на следующее утро показался Брундизий.

Вход в величайшую гавань Италии напоминает две гигантские протянутые руки, и, когда мы прошли между ними и приблизились к многолюдной пристани, нас, казалось, прижал к сердцу дорогой, давно не виденный друг. В гавани собрался чуть ли не весь город, все были в праздничном настроении: играли флейты, били барабаны, юные девушки несли цветы, а юноши размахивали ветвями с разноцветными лентами. Я подумал, что они тут ради Цицерона, о чем и сказал с большим волнением, но он оборвал меня и велел не глупить.

— Откуда им знать о нашем приезде? Кроме того, разве ты обо всем позабыл? Сегодня годовщина основания колонии Брундизий — местный праздник. Тебе стоило узнать это, еще когда я избирался в консулы.

Тем не менее некоторые обратили внимание на сенаторскую тогу Цицерона и быстро смекнули, кто он такой. Весть об этом разнеслась, и вскоре внушительная толпа уже выкрикивала его имя и приветствовала изгнанника громкими возгласами.

Пока мы скользили к месту стоянки, Цицерон, стоя на верхней палубе, поднял руку в знак благодарности и поворачивался туда-сюда, чтобы все могли видеть его. Среди простонародья я заметил его дочь Туллию. Она махала руками вместе с остальными, кричала и даже подпрыгивала, чтобы привлечь внимание отца. Но оратор нежился в волнах рукоплесканий, полузакрыв глаза, как узник, выпущенный из темницы на свет, и не увидел ее в шуме и суматохе.

III

То, что Цицерон не узнал свою единственную дочь, было не так странно, как могло показаться. Она сильно изменилась за время, проведенное нами на чужбине. Лицо и руки, некогда пухлые и девические, стали тонкими и бледными, а волосы покрывал, в знак траура, темный головной убор. Мы приплыли в ее двадцатый день рождения, хотя, стыжусь сказать, я об этом забыл, а потому и не напомнил Цицерону.

Первое, что тот сделал, сойдя по сходням, — опустился на колени и поцеловал землю. Только после этого поступка, свидетельствовавшего о любви к отечеству и встреченного громким одобрением, Цицерон поднял взгляд и заметил, что за ним наблюдает дочь в траурных одеждах. Он уставился на нее и разрыдался, потому что искренне любил и Туллию, и ее мужа, а теперь по цвету и другим особенностям ее одеяния понял, что тот мертв.

Ко всеобщему восхищению, Цицерон заключил дочь в объятия и долго не выпускал, а потом сделал шаг назад, чтобы как следует ее рассмотреть.

— Дражайшее дитя, ты представить не можешь, как сильно я жаждал этого! — воскликнул он. Все еще держа Туллию за руки, он перевел взгляд на тех, кто стоял за ней, и нетерпеливо осмотрел их. — Твоя мать здесь? А Марк?

— Нет, отец, они в Риме.

Вряд ли этому стоило удивляться