Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

наступила полночь. Мы прошли по коридору, а потом через прочную дверь в комнату, ярко освещенную сотней свечей и устланную толстыми коврами, где было тепло и сильно пахло благовониями. В середине комнаты на столе возлежал Цезарь, совершенно голый; негр втирал в его кожу масло. Цезарь бросил на меня беглый взгляд и протянул руку. Я вручил письмо Цицерона Гирцию, тот сломал печать и передал его наместнику. В знак уважения я уставился в пол.

— Как прошло твое путешествие? — спросил Цезарь.

— Хорошо, благодарю, — ответил я.

— О тебе позаботились?

— Да, благодарю.

Тут я осмелился впервые как следует посмотреть на Цезаря. Тело его было блестящим, с развитой мускулатурой и с полностью выщипанными волосами — сбивающая с толку неестественность, из-за которой бросались в глаза бесчисленные шрамы и синяки, вероятно полученные на поле боя. Лицо Цезаря, несомненно, поражало: оно было угловатым и худым, и на нем темные пронзительные глаза. Создавалось впечатление великой силы ума и духа. Стало понятно, почему и мужчины, и женщины легко подпадали под действие его чар. В ту пору ему было сорок три года.

Цезарь повернулся на бок, лицом ко мне — я заметил, что на его теле нет ни единой лишней складки и что живот совершенно тверд, — приподнялся на локте и сделал знак Гирцию. Тот вынул переносной письменный прибор и подал его наместнику.

— И как здоровье Цицерона? — спросил Цезарь.

— Боюсь, совсем неважно, — ответил я.

В ответ он засмеялся:

— О нет, не верю ни единому слову! Он переживет нас всех — уж меня-то в любом случае.

Цезарь обмакнул стилус в чернильницу, нацарапал что-то на письме и вернул его Гирцию, который присыпал песком влажные чернила и сдул остатки песка, после чего снова свернул свиток и с бесстрастным лицом передал его мне.

— Если тебе понадобится что-нибудь, пока ты будешь жить здесь, — сказал Цезарь, — обязательно проси.

Затем он снова лег на спину, и массажист вновь начал разминать его мускулы.

Я заколебался. Проделав такой длинный путь, я чувствовал, что должен привезти Цицерону нечто большее, сообщить хоть какие-нибудь подробности. Но Гирций дотронулся до моей руки и кивком указал на дверь.

Когда я подошел к ней, Цезарь окликнул меня:

— Ты все еще занимаешься этой своей скорописью?

— Да, — сказал я.

Больше он не произнес ни слова. Дверь закрылась, и я вслед за Гирцием пошел обратно по коридору. Сердце мое сильно колотилось, как после внезапного падения. Только когда мне показали комнату для ночлега, я вспомнил: надо проверить, что́ Цезарь написал на послании. Там было всего два слова, начертанные, в зависимости от толкования, либо с изящной краткостью, либо со свойственным ему презрением: «Одобряю. Цезарь».

Когда я встал на следующее утро, в доме было тихо. Цезарь со своей свитой уже отбыл в соседний город. Моя задача была выполнена, и я тоже пустился в долгое обратное путешествие.

Добравшись до гавани Анконы, я обнаружил, что меня ожидает послание от Цицерона: он писал, что первые солдаты Пизона только что прибыли в Фессалонику и поэтому он из предосторожности немедленно отбывает в Диррахий: до этого города в провинции Иллирик Пизон дотянуться не мог. Цицерон надеялся встретиться со мной там, и дальше, в зависимости от ответа Цезаря и от происходящего в Риме, мы решим, куда нам отправиться после. «Похоже, мы, как Каллисто, обречены на вечные скитания»[86], — приписал хозяин в конце письма.

Мне пришлось десять дней прождать благоприятного ветра, и я добрался до Диррахия только к сатурналиям. Отцы города предоставили в распоряжение Цицерона хорошо укрепленный дом на холме с видом на море, где я и нашел его, глядевшего на Адриатику. Я приблизился к Цицерону, тот повернулся ко мне, и я вздрогнул — я забыл, как сильно состарило его изгнание! Наверное, я не смог скрыть тревоги, потому что, увидев выражение моего лица, он помрачнел и с горечью спросил:

— Что же, насколько я понимаю, он ответил «нет»?

— Наоборот.

Я показал Цицерону оригинал письма с пометкой Цезаря на полях. Он взял его в руки и долго рассматривал.

— «Одобряю. Цезарь». Нет, ты посмотри только! «Одобряю. Цезарь». Он делает то, чего не хочет делать, и дуется из-за этого, как ребенок.

С этими словами Цицерон уселся на скамью под зонтичной сосной и заставил меня подробно рассказать о моем посещении Цезаря. Потом он прочитал выдержки из «Записок» и сказал:

— Он пишет очень хорошо, избрав неотделанный стиль. Такая безыскусственность требует некоторого искусства и прибавит ему славы. Любопытно, куда еще заведут его походы? Он становится сильным — очень сильным. Если Помпей не будет осторожен, однажды он проснется и обнаружит за своей спиной чудовище.

Нам оставалось только ждать. Всякий раз, думая о тогдашнем Цицероне, я представляю одну и ту же картину: он стоит на террасе, облокотившись на перила, с письмом, содержащим последние новости из Рима, и мрачно глядит на горизонт, как будто усилием воли может перенестись в Италию и принять участие в происходящем.

Сперва мы узнали от Аттика о приведении к присяге новых трибунов, из которых восемь были сторонниками Цицерона и только двое — его явными врагами. Однако этих двоих было достаточно, чтобы наложить вето на любой закон, отменяющий его изгнание. Потом брат Цицерона, Квинт, сообщил нам, что Милон, сделавшись трибуном, начал судебное преследование Клодия за насилие и запугивания, а последний в ответ приказал своим громилам напасть на дом Милона.

В день Нового года новоизбранные консулы вступили в должность. Один из них, Лентул Спинтер, уже был твердым сторонником Цицерона. Другой, Метелл Непот, давно считал Цицерона своим врагом, но кто-то из государственных мужей, наверное, причинил ему много неприятностей, потому что во время вступительных прений в новом сенате Непот заявил: хотя лично ему Цицерон не нравится, он не будет противиться его возвращению. Два дня спустя сенат обнародовал составленное Помпеем ходатайство об отмене изгнания Цицерона.

Теперь можно было верить, что его изгнание вскоре закончится, и я начал осторожные приготовления к нашему отъезду в Италию. Но Клодий был изобретательным и мстительным врагом. В ночь перед народным собранием он и его соратники заняли форум, комиций, ростру — в общем, все законодательное сердце республики, — и, когда друзья и союзники Цицерона явились на голосование, на них безжалостно напали. Двух трибунов, Фабриция и Циспия, убили вместе со слугами и швырнули в Тибр, а когда на ростру попытался подняться Квинт, его стащили вниз и так избили, что он выжил лишь благодаря тому, что притворился мертвым. Милон в