Военная тайна - Лев Шенин

Теперь Тихонов мчался в Эйзенах, чтобы тоже выполнить свой братский долг: найти семью Вильгельма Шульца и рассказать ей о том, как, где и за что он погиб…

Приехав в Эйзенах, Тихонов с большим трудом разыскал там вдову Шульца — Эрну Шульц, — только что освобожденную из концлагеря, куда она была заключена за подвиг своего мужа, и ее сынишку Германа, десятилетнего, голубоглазого, как его покойный отец, мальчугана.

Почти целый день провел полковник Тихонов в маленьком, убогом домишке на самой окраине Эйзенаха. Соседи, удивленные тем, что русский «герр оберет» уделяет такое внимание этой вовсе не знатной семье, ничего не могли понять, а вечером, когда Тихонов уезжал и его провожали Эрна и Герман, еще более удивились, увидев, как мальчуган, с глазами, полными слез, целует советского полковника, а тот, в свою очередь, не может от него оторваться и тоже подозрительно кашляет и вытирает платком глаза.

А когда машина Тихонова скрылась за поворотом и соседи подошли к фрау Эрне выяснить, что это был за странный визит, вдова им строго ответила:

— Герр оберет приехал, чтобы сообщить сыну Вильгельма Вольфганга Шульца, что его отец погиб как честный немец и настоящий коммунист.

И она, махнув рукой, ушла, пошатываясь, в дом.

А голубоглазый Герман показал своим сверстникам, не давая в руки, пятиконечную красную звездочку и, впервые не стыдясь своих слез, сказал так:

— Герр оберет отдал мне красную звездочку. За нее погиб мой отец. Теперь она моя, и, если потребуется, я тоже сумею за нее постоять…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1. ДОРОЖНАЯ ВСТРЕЧА

Леонтьев проснулся оттого, что даже во сне ощутил на себе чей-то пристальный холодный взгляд. Но в купе международного вагона, кроме него, никого не было. Дверь по-прежнему была заперта, и на ней успокоительно позвякивала предохранительная цепочка. Поезд мчался, мягко постукивая на стыках рельсов. Было, вероятно, часов около трех. За темным окном куда-то стремительно летела ночь; выл ветер, изредка проносились тусклые огоньки разъездов и полустанков, смутно мелькали во мраке телеграфные столбы, словно кланяясь на лету.

Купе слабо освещалось синей ночной лампочкой, но и этого света было достаточно Леонтьеву, чтобы убедиться, что он один.

Заснуть уже не удавалось. Тревога, столь внезапно и властно разбудившая инженера, не проходила. По привычке, установившейся в последнее время, он прежде всего ощупал изголовье постели, проверяя, на месте ли портфель, в котором хранились некоторые расчеты его нового орудия. Портфель оказался на месте. Дверь была на замке. Ничего необычного не случилось. И все-таки Леонтьев явственно, почти физически, ощущал прикосновение чужого, холодного, внимательного взгляда, и эго очень тревожило его.

Тревога эта не была неожиданной для Леонтьева. В последние месяцы у него появилось ничем необъяснимое, беспокойное чувство: ему казалось, что он находится под чьим-то неослабным и настойчивым наблюдением. Началось это после того, как на завод пришло из Москвы сообщение о предстоящем испытании орудия, сконструированного Леонтьевым.

Может быть, именно потому, что новому орудию придавалось особое значение, конструктор в последнее время чувствовал постоянное острое беспокойство. Он был осторожен в знакомствах, сдержан в разговорах, вел замкнутый образ жизни. На заводе его окружали тщательно проверенные люди, которых Леонтьев знал много лет. Казалось, и на работе и лома ничто не давало оснований для беспокойства. И все-таки он никак не мог забыть того, что произошло в мае с его чертежами, и ему было не по себе.

Два дня назад, вечером, Леонтьев выехал в Москву, куда был срочно вызван для участия в первом испытании своего орудия. Он захватил с собой только самые необходимые расчеты. Человеку непосвященному, не располагающему остальными данными, эти документы сами по себе не могли ничего раскрыть. И все же директор завода, провожавший Леонтьева, шепнул ему на прощанье, чтобы он не забыл запереть дверь купе на предохранительную цепочку, а начальник спецотдела заставил Леонтьева захватить с собой маузер.

Первая ночь прошла спокойно. Леонтьев, уставший от множества хлопот, вызванных внезапным отъездом, спал, как в юности, беспробудно и сладко. Дирекция обеспечила ему отдельное купе, и он благодаря этому был освобожден от утомительной необходимости присматриваться к случайным попутчикам и быть все время настороже.

Утром Леонтьев проснулся и поглядел в окно. Поезд стоял на какой-то станции. Леонтьев быстро оделся и вышел прогуляться по. перрону. Портфель он захватил с собой. Уже выйдя из вагона, он почувствовал, что хочет курить, и вспомнил, что оставил портсигар в купе. Вернувшись в вагон, Леонтьев открыл дверь из тамбура в коридор и скорее ощутил, чем увидел, тень, скользнувшую из его купе в противоположный конец вагона. Леонтьев бросился к себе. Дверь купе, видимо, поспешно отодвинутая за мгновение до этого, еще качалась на своих роликах. Но в самом купе все было в порядке, и забытый портсигар мирно поблескивал на плюшевой подушке дивана. Чемодан тоже был на месте. Леонтьев бросился к окну, но, кроме спокойно гуляющих пассажиров, никого не увидел. Тогда он побежал к тамбуру, куда так быстро скрылась мелькнувшая тень: дверь в тамбур оказалась запертой. Леонтьев вызвал проводника и сказал ему, что какой-то неизвестный только что выбежал из его купе.

Проводник внимательно выслушал Леонтьева, а затем посмотрел на него пристально, как на человека, который, по-видимому, хватил лишнего.

— Не иначе, как вам померещилось, товарищ пассажир, — сказал он, наконец убедившись, что Леонтьев абсолютно трезв. — Может, со сна… Но только дверь в тамбур все время закрыта, и в коридоре не было ни души. А насчет вещичек не беспокойтесь, у нас не уведут. Мы с напарником днем и ночью дежурим. У нас насчет этого строго. Постель убрать или еще соснете?

После этого происшествия тревога уже не оставляла Леонтьева. День тянулся томительно и нудно. Вечером, выйдя в коридор, Леонтьев увидел своих соседок из смежного купе — двух дам, ехавших вместе с ним из Челябинска. Одна из них была уже совсем' старушка, с тонкими чертами когда-то красивого лица. Другая — молодая интересная женщина — была очень бледна и часто выходила в коридор курить. Дамы, повидимому, познакомились уже в пути: Леонтьев слышал, как они, разговаривая между собой, рассказывали друг другу о себе.

Пожилая дама была из Ленинграда. Она тревожилась о муже, который остался там и от которого она давно уже не имела никаких известий. Вторая пассажирка ее успокаивала.

— Право, не надо так волноваться, — говорила она очень мягко пожилой ленинградке. — Знаете ведь, как теперь с почтой. И потом, почему обязательно предполагать дурное? Ведь вы сами говорите, что у вашего мужа много друзей. Случись с ним что-нибудь, неужели бы вам не сообщили? Наконец, вас известили бы с места его работы. Поберегите себя, нельзя же без конца плакать. Тем более, что пока для этого нет никаких оснований…

— Чувствую, сердцем чувствую, дорогая, — отвечала сквозь слезы ленинградка. — Меня никогда не обманывало предчувствие. Нет уж, боюсь, не видать мне больше Сергея Платоновича… Как я его уговаривала поехать! Ведь и возраст уже почтенный, и здоровье уже не то… Ни за что не хотел. «Я, — говорит, — Маша, не уеду из родного города. Сорок лет в Технологическом институте провел и никуда отсюда не уеду».

Услышав имя Сергея Платоновича в связи с Технологическим институтом, Леонтьев насторожился. Он сам в свое время окончил этот институт и близко знал старейшего профессора кафедры сопротивления материалов Сергея Платоновича Зубова.

Леонтьев поколебался немного и обратился к разговаривающим дамам:

— Простите, — сказал он, — но я невольно услыхал ваш разговор. Не о Сергее ли Платоновиче Зубове идет речь? Я его отлично знаю.

Старушка удивленно посмотрела на Леонтьева, а затем приветливо ответила:

— Сергей Платонович Зубов — мой муж. А вы откуда его знаете?

— Как же, — ответил с радостью Леонтьев, — ведь я в Технологическом учился! Сергей Платонович — мой учитель и, смею сказать, старинный друг. Я и аспирантом у него в свое время был. Моя фамилия Леонтьев.

— Леонтьев? — взволнованно воскликнула женщина. — Коля Леонтьев? Голубчик вы мой, да я отлично знаю вас по рассказам Сергея Платоновича. Ведь вы были любимым его учеником! Он так часто вспоминал вас…

Завязался оживленный разговор, Леонтьев и Мария Сергеевна — так звали старушку — начали вспоминать давно минувшие годы, нашли множество общих знакомых, а потом заговорили о Ленинграде. Обоим взгрустнулось, оба повздыхали о любимом городе, а Мария Сергеевна не выдержала — всплакнула.