Военная тайна - Лев Шенин

И не пошел.

Устав после испытания орудия и всех связанных с этим волнений, Леонтьев прилег отдохнуть. Но едва он задремал, как его разбудил телефонный звонок. Леонтьев взял трубку и услышал голос Марии Сергеевны.

— Куда же это вы, голубчик, запропастились? — спросила она с добродушной простотой, которая так шла к ней. — Небось, нашли более молодую даму?

Леонтьев объяснил, что был занят делами, и в свою очередь спросил, нет ли каких-либо вестей о Сергее Платоновиче.

— Пока ничего не знаю, — ответила Мария Сергеевна. — Обещали мне общие знакомые навести справки, да ведь это теперь не так-то просто. Подожду еще несколько дней, а там буду хлопотать о разрешении ехать в Ленинград, несмотря на блокаду. А вы что делаете? Не зайдете ли чайку попить? У меня с собой банка варенья, еще довоенного; приходите — угощу.

Леонтьеву было интересно с ней поговорить, и он принял приглашение. Мария Сергеевна встретила его по-домашнему, в капоте.

Сидя против этой пожилой женщины, слушая ее добродушную болтовню, глядя в ее милое, спокойное, открытое лицо со смеющимися глазами и какими-то ласковыми, совсем материнскими морщинками, Леонтьев пришел к выводу, что инженер неправ и что Мария Сергеевна — именно то лицо, за которое она себя выдает. Эта уверенность особенно окрепла после того, как Мария Сергеевна в разговоре, вновь вернувшись к своим семейным делам, обнаружила такую осведомленность о привычках и характере Зубова, какою мог обладать только близкий ему человек. В разговоре она — это пришлось кстати — достала из чемодана и показала Леонтьеву портрет Сергея Платоновича Зубова.

С другой стороны, Леонтьев заметил, что она не проявляла ни малейшего интереса к его делам и, по-видимому, даже не представляла себе, что он давно перешел от научно-исследовательской деятельности к работе в военной промышленности.

Просидев у Марии Сергеевны около двух часов, Леонтьев, наконец, простился с нею и, вернувшись к себе в номер, немедленно лег спать.

3. ДЕЛА ТУРЕЦКИЕ

В тот самый день, когда состоялось испытание нового орудия и когда, вернувшись вечером от Марии Сергеевны, Леонтьев лег спать в своем номере, — в тот самый день, около семи часов вечера, экспресс Стамбул — София подошел к небольшому дебаркадеру Софийского вокзала. Как всегда по прибытии заграничного поезда, чинные болгарские полицейские вошли в спальный вагон и получили у толстого проводника в коричневой униформе паспорта приехавших иностранцев. На этот раз их приехало немного — человек пять, в том числе два немецких инженера с явно военной выправкой, турецкий журналист с лицом продавца порнографических открыток, какой-то толстый, весь лоснящийся грек и румынский коммерсант Петронеску, поджарый, немолодой уже человек с большим рубцом на левой щеке.

Старший из полицейских, взяв под козырек, приветствовал приезжих и объяснил им, что паспорта они получат на следующий день в управлении софийской полиции, причем если господа не пожелают утруждаться, то могут прислать кого-либо из сотрудников гостиницы, в которой «почтенным приезжим угодно будет остановиться». Поблагодарив вежливого полицейского, Пегронеску вышел на перрон. Носильщик, мальчишка лет тринадцати в пестро заплатанных штанах, нес за ним чемодан.

Выйдя на перрон, Петронеску закурил. Он давно не был в Софии и не очень любил этот город. Последние месяцы он прожил в Турции, которую знал хорошо. Приходилось бывать там ему еще и в дни своей молодости, в период войны 1914–1918 годов.

В Софию он выехал внезапно. Еще вчера, стоя на перроне вокзала в Стамбуле, Петроыеску мысленно прощался с этим городом. Обстоятельства складывались таким образом, что надо было на некоторое время исчезнуть из него, не говоря уже о делах, которые ждали в Софии. Вечерний Стамбул дымился в лучах заката. Огромное красное солнце купалось в Золотом Роге. Белые румынские пароходы, застигнутые войной в Стамбульском порту и застрявшие там до лучших времен, чуть покачивались на якорях. Город шумел, суетился, пел, смеялся, плакал, бранился и блистал всеми цветами радуги. К пристани в Галате со всех сторон ползли через бухту юркие канареечного цвета пароходики, или, как их там называют, шеркеты. Новый город амфитеатром спускался к набережным, струясь разноцветными потоками улиц, автомобилей и маленьких вагончиков трамвая, похожих издали на майских жуков.

На привокзальной стороне, у моста, еще кипел Рыбный базар. На нем толкались, ссорились, шумели, торговались, кричали на всех языках турки, греки, левантинцы, армяне, евреи, румыны. На прилавках, лотках и в палатках переливались всеми цветами радуги апельсины, финики, маслины, битая птица, омары величиной с доброго поросенка, морские петухи с лазоревыми плавниками, рыба-меч с длинными, в метр, костяными, похожими на рапиры, носами, плоская одноглазая коричневая камбала, золотистая барабулька и прочие дары трех морей — Черного, Мраморного и Средиземного. Во всех направлениях быстро шагали грузчики, тащившие на плечах огромные плетеные корзины со всякой морской живностью, только что подвезенной на рыбачьих фелюгах.

В другой части базара торговали смирнскими коврами и розовым маслом, дублеными кожами и цветными шалями, медными сковородами и чайниками, древними, зелеными от старости монетами, пестрыми ситцами и шелками.

От шума и гортанных выкриков, разноцветных костюмов, многокрасочных тканей, корзин, палаток и мешков, суеты и многоголосицы, острых рыбных и фруктовых запахов, назойливых, требующих подаяния нищих и гнусавого завывания розничных торговцев туманилась и тяжелела голова и весь базар вдруг начинал зыбко колыхаться в глазах, как будто на нем внезапно забушевал шторм. Волны лиц и звуков, цветов и запахов захлестывали одна другую и, пенясь, как море, били прибоем в прилегающие к базару кривые, вонючие улицы старого города.

Да, господин Петронеску любил этот город! Разноязычная многоликая толпа шумно струилась по его оживленным улицам. Турки и греки, немцы и французы, румыны и итальянцы — кого только не занесло сюда в эти бурные военные годы!

Был на исходе апрель 1942 года. Война была в самом разгаре! На востоке советская и германская армии схватились в смертельном поединке на протяжении тысячекилометрового фронта. Шли сражения, невиданные в истории по своим масштабам, ожесточению и потерям. И в мире не было точки, откуда бы не следили с трепетом и тревогой за исходом этого гигантского поединка, в котором решались судьбы мира. Да, теперь это уже было понятно каждому: судьбы мира решались на этих, обагренных кровью, русских полях.

Турция формально не участвовала в войне. Но под прикрытием пышных заявлений о строгом нейтралитете, миролюбии и объективности турецкие дипломаты вели двойную игру. На всякий случай они заигрывали с обеими сторонами, не зная еще, на чьей стороне будет победа. Пристально следя за ходом военных событий, любезно улыбаясь и расточая льстивые заверения и тем и другим, турки решили присоединиться в самом конце войны к тем, кто выйдет в победители. Для этого было необходимо выждать, но и не проморгать нужный момент, когда, с одной стороны, уже окончательно выяснились бы перспективы, а с другой — вступление в войну еще выглядело бы достаточно эффектно.

Вести эту политику было совсем не легко. Господин Сараджогло, турецкий министр иностранных дел, балансировал, как мог. Прямо из приемной немецкого посла фон Папена он мчался в приемные послов союзной коалиции. Путь был недлинным — все посольства расположены в Анкаре в одном квартале, на одном и том же бульваре Ататюрка, — но сложным и скользким до чрезвычайности. Едва успев принести поздравления по поводу успехов немецкого оружия сухощавому, седому, подозрительному фон Папену, старому дипломатическому волку и разведчику, надо было приятно улыбаться советскому послу в связи с разгромом немцев под Москвой и успешным контрнаступлением советских войск. А главное — под шумок всех этих поздравлений, пожеланий и приветствий приходилось делать и осторожные заверения: дескать, турки всей душой с вами уже сегодня, но недалек день, когда к упомянутой душе присоединятся и полтора миллиона турецких аскеров в полном походном снаряжении и с отличной выправкой. Под эти витиеватые и туманные обещания очень хотелось урвать, что возможно.

Заигрывая с обеими сторонами, турки тянулись к немцам. Они секретно обещали Гитлеру выступить против СССР сразу после того, как будет занят Сталинград. Германия настаивала на немедленном вступлении Турции в войну, тем более что к тому времени мечты о «блиц-криге» были окончательно развеяны, но турки упрямились и твердили одно — после Сталинграда, после Сталинграда. Не помогли обещания дать паровозы, самолеты, танки. Для того, чтобы ускорить вступление Турции в войну, надо было что-то придумать…