Военная тайна - Лев Шенин

Ничем не отличалась ты от сестер своих, а все-таки мы полюбили и запомнили тебя на всю жизнь, и всегда вспоминали этот теплый июньский день и наступивший за ним вечер, когда еще дымилась сизая сирень в садах, благоухали первые цветы последнего мирного лета, и дети с веселым криком плескались, как рыбы, в реке, и тонко заливался свисток судьи на стадионах, а в парках и кинотеатрах сидели, прижавшись друг к другу, влюбленные, не чуя, что к ним уже подкрадывается разлука.

Вспоминали и твою прохладную, свежую ночь, и неяркие тихие звезды твои, и ласковый шорох морского прибоя, когда волна за волной набегает на гальку…

Вспоминали и знакомые песни за родной околицей после дня, полного солнца, труда, бодрящих запахов трав, рокота тракторных моторов и улыбок стариков, обрадованных уже стоящими хлебами и твердо знавших, что богат будет урожай…

Да, ничем не отличалась ты от всех предыдущих дней, и, может быть, именно за то мы так нежно и вспоминали тебя, за то, что была ты такой, как все наши дни до— тебя — обычным и все-таки необыкновенным днем нашей жизни, трудовым днем народа, который сам строит свою жизнь по своему вкусу и по своим желаниям и един в своих мечтах, в своем труде, в своей вере в будущее…

В эту субботу старший следователь Ларцев решил наконец осуществить давнюю мечту и поехать на рыбалку. Он захватил с собой своего десятилетнего сынишку Вову, которому давно это обещал.

Радости рыбалки, конечно, начинаются со сборов, как радости любви начинаются с первых, еще робких ожиданий и встреч.

Ларцев, который сам себя называл за это «пожилым мальчишкой», страшно любил разбираться в своем сложном рыбацком хозяйстве — удочках, лакированных гибких спиннингах, катушках — спиннинговых и проволочных, блеснах всевозможных форм и размеров— от маленьких, в полтора — два сантиметра, до больших, чуть не в пятнадцать сантиметров, заграничных блеснах, рассчитанных на крупную рыбу, очень нарядных й броских, с вкрапленными в них ярко-красными, фиолетовыми и черными с белым ободком стекляшками, которые должны были казаться хищной рыбе глазами мелкого окуня или плотвы. Были у него и блесны, выточенные из латуни и меди, и блесны из алюминия и никелированной стали, сделанные из старых самоварных подносов, мельхиоровых подстаканников и давно вышедших в тираж медных чайников.

Многие из этих блесен Ларцев вытачивал сам, делая это с великой радостью в редкие минуты досуга и невзирая на ехидные замечания жены и ее возражения. Нина Сергеевна, как большинство женщин, никак не могла понять этой благородной мужской страсти и ядовито называла рыболовные принадлежности мужа «игрушками для бородатых деток», хотя Ларцев бороды никогда не носил.

А между тем нигде он не отдыхал так полно и радостно, как на рыбной ловле в лодке или на поросшем густым лесом берегу, когда вокруг стоит удивительная тишина вечернего лесного озера или глубокой, полноводной реки и все вокруг — и эти затишливые воды, и еще слышный шорох засыпающего леса, м даже изредка доносящийся, как выстрел, всплеск сильной рыбы, после которого долго расходятся круги по зеркальной глади, — вселяет чувство глубокого покоя и того особого, тихого счастья, которое всегда дает общение с родной природой, освежающее душу и тело.

В эту субботу Ларцев приехал домой рано — в семь часов вечера. Вова, предупрежденный накануне, что на этот раз они «железно поедут», изнывал от нетерпения, слоняясь по квартире и ежеминутно заглядывая в окно.

Нина Сергеевна и ее мать Ольга Васильевна заканчивали свои приготовления. В термос наливался горячий кофе, в походную сумку укладывались пироги с капустой и яйцами, добрый кус жареной баранины, яйца, сваренные вкрутую, и, чего греха таить, четвертинка водки, настоенной на красном перце с чесноком: Ларцев, который обычно не пил, на рыбалке выпивал непременно и с большим удовольствием, потому что даже в летние ночи на подмосковных водоемах, особенно ближе к рассвету, становилось очень свежо и сыро.

Как только Ларцев вошел в квартиру и наскоро пообедал, он вместе с Вовкой — без Ларцев а тому категорически не разрешалось это делать — занялся последними приготовлениями.

Было решено захватить два спиннинга — двухручный для Ларцева и легкий, одноручный для Вовки, которого Ларцев уже начал приучать к этому виду рыболовного спорта. В специальную деревянную коробочку с внутренними гнездами Ларцев уложил отобранные блесны — ровно пятнадцать штук.

Затем были внимательно проверены десять кружков — Ларцев любил и этот вид рыбной ловли, — оснащенных плетеной леской, еще накануне старательно протертой олифой, чтобы она не намокала в воде. (К леске были прикреплены тонкие стальные поводки (чтобы щука не могла их перекусить, как это иногда бывает) с особыми грузилами и крючками — тройниками на концах, сделанными из белого металла. Крючки были тщательно отточены «бархатным» напильником и «липли» к коже. Самые кружки радовали глаз: они были выточены из пробки и эффектно окрашены в два цвета — белый и ярко-красный специальной нитрокраской, которая, во-первых, была очень красива и заметна на далеком расстоянии, а во-вторых, абсолютно не боялась воды.

Были также захвачены с собой оловянный глубомер, маленький шведский топорик с аккуратной резиновой рукояткой, экстрактор для извлечения крючка из рыбьей глотки, где он нередко глубоко застревал, подсачок и ручной электрический фонарь с сильной батареей, а также особая «охотничья» зажигалка с щитком, который выдвигался у самого фитиля и предохранял огонек от резких порывов ветра.

Наконец все сборы были закончены, и рыболовы двинулись в долгожданный путь. Нина Сергеевна и Ольга Васильевна крикнули с балкона традиционное «Ни пуха ни пера!», и машина резко выскочила из переулка и помчалась к Ярославскому шоссе по оживленным вечерним улицам столицы.

У шлагбаума за Рижским вокзалом и Сельскохозяйственной выставкой вытянулся длинный хвост машин, отвозивших пассажиров на дачи. (Тогда еще не был построен здесь мост.) Нетерпеливо пофыркивая незаглушенными моторами, машины, казалось, с тем же азартом, как и люди, сидевшие в них, стремились вырваться за черту города, где москвичей ожидали поля, свежий, насыщенный дыханием леса воздух, купанье в прохладной реке, преферанс на открытой, мягко освещенной веранде, за которой застыли, как часовые, темные сосны и плывут во мраке, как светляки, огоньки папирос проходящих мимо людей, а с соседних дач доносится музыка, всегда чуть загадочная и такая пленительная в ночном лесу.

Машины ждали долго, потому что за шлагбаумом проносились одна за другой электрички, битком набитые москвичами, тоже спешившими на дачи. В окнах ярко освещенных вагонов мелькали, как на экране, веселые, оживленные лица, нарядные, пестрые платья молодых женщин, юноши в теннисных рубашках с ракетками в руках, «дачные мужья» с многочисленными кульками и пакетами и, конечно, рыболовы с заплечными мешками и удочками в брезентовых чехлах.

Проскочив тридцать с чем-то километров, машина, наконец, свернула с дороги, ведшей от станции Правда до Тишкова, влево и по узкой просеке, вырубленной в густом лесу, подъехала к Дому рыбака.

Он стоял на берегу узкого, овальной формы, залива пестовского водохранилища. Между сосен темнели строения — дом директора, большой погреб для хранения рыбы, кухня с пылающей, бросавшей красные отсветы на стоявшие рядом деревья плитой, на которой рыбаки могли приготовить себе ужин, просторный деревянный дом, в котором рядами стояли койки для отдыха и маленькие двухместные «боксы», похожие на теремки из детской сказки.

На темной воде у мостиков тихо колыхались на приколе лодки, а выше, на пологом берегу, белели деревянные скамейки, на которых сидели, покуривая, рыбаки, отдыхая перед выездом на лов.

Поблизости, у других мостков, стоял в воде вместительный садок, кишмя кишевший живцами для насадки — окуньками, плотвой, пескарями и ершами, наловленными еще накануне бригадой Дома рыбака, в обязанности которого входило, помимо прочего, снабжение рыболовов живцами.

Оставив свою машину на специальной, вырубленной в лесу, площадке, Ларцев поздоровался с директором Дома рыбака Семеном Михайловичем, энтузиастом своего дела, забронировал за собою лодку, тридцать живцов, две деревянные бадейки для их хранения и присел покурить.

Стояла темная, свежая июньская ночь, пролив мерцал, как темное зеркало, в овальной раме окружавших его лесов, и в нем плясали звезды и огоньки фонарей «летучая мышь», зажженных рыбаками, уже возившимися в своих лодках.

На мостках у садка Семен Михайлович отпускал живцов, доставая их из воды длинным сачком и громко отсчитывая при желтоватом свете керосинового фонаря, подвешенного к деревянному шесту. Доносились громкие фразы:

— Но, но, ты мне одних пескарей даешь!