Дневники архимага. Книга 2 (СИ) - Белинцкая Марина

Раймон однажды видел, как взгляд сына заполняется тьмой в тот день, когда Габриэль сказал, что ненавидит его за его болезнь. Те, кто боялся смотреть Габриэлю в глаза, боялся не их необычного цвета. Тьма отталкивала многих, с кем говорил Габриэль. Хорькинса, который всякий раз жаловался, что у Габриэля «неправильные» глаза. Тину, что бледнела и роняла вещи из рук, стоило Габриэлю в упор на неё посмотреть. Лекаря Новела, что поджимал губы и отворачивался. Августа, чей трепет перед его глазами мог не заметить только незрячий.

Только отцу он позволял смотреть в глаза бесконечно долго, а тьма пряталась, растекалась Топями внутри и давила мыслями о его болезни. Страшные, жгучие — не наглядеться… Габриэль видел, как лицо отца постепенно становится серым, как темнеют тени на нём, как трепет мерцает на нездоровых щёках лихорадочным отблеском факелов.

— Вернись домой. Я не злюсь.

Там, в тайной библиотеке лежат нетронутые труды великого архимага. В них может быть написан рецепт лекарства, ведь Август сказал…

Раймон сделал несколько шагов навстречу как навстречу собственной смерти. Габриэль увидел тени, что залегли под его глазами, увидел следы горя, тронувшего его сердце и запечатлевшиеся на впалых щёках. Раймон терпел взгляд его страшных глаз, и Габриэль опустил глаза в пол.

Он не мог его мучить.

— Я попытаюсь всё исправить… это я виноват. Прости меня, Эль. Если ты думаешь, что я… Вернись домой. Я тебя люблю.

Он никогда не произносил это вслух.

Но приносил завтрак и будил посреди ночи, когда возвращался из командировок. Оставлял самые вкусные кусочки и угощал самыми крупными ягодами. Заматывал в одеяло и шутливо боролся, отбирал книжки и гнал на улицу, прикасался кончиком носа к носу, гладил ладошки и иногда — очень редко — целовал в лоб. Он никогда не говорил, что любит, и Габриэль тоже отчего-то не мог сказать.

Перед глазами сделалось мутно из-за выступивших на них слёз. Габриэль понял, что больше не выдержит. Сорвётся и побежит к нему, он даже сделал шаг, но остановился. Они будут счастливы несколько месяцев, потом отцу станет хуже, и он умрёт, и Габриэль больше никогда его не увидит.

Габриэль знал, что сказать ему, чтобы он точно ушёл. Чтобы больше не возвращался. Чтобы позволил вкусить труды великого архимага и дал Габриэлю шанс отыскать рецепт лекарства или формулу, прогоняющую болезнь. Габриэль достал из тёмного угла своего сознания тот самый нож, которым без сожаления медленно и жестоко кромсал рану Августа прошлой ночью.

В непроницаемой черноте глаз отразился полупустой холл и тонкий алхимик. Тихий голос не-волшебника был жесток:

— Ты мне не нужен. Ты врал мне. Ты даже мне не отец… и никогда им не был. Ты убил его и принял меня — зачем? Загладить вину? Искупить грех? И сейчас ты зовёшь с собой, потому что боишься, что я узнаю правду? Я уже её знаю. И больше не хочу тебя видеть.

Произнеся это и захлебнувшись в собственной тьме, Габриэль отвернулся, и ему показалось, что он пронзил собственным ножом не его, а себя, так глубоко, что едва ли не вскрикнул, и рана тут же сделалась отравленной, неисцелимой. Габриэль уходил, провожаемый взглядом Сэликена — так смотрят только гордые за своё чадо родители.

— Я не уйду, будучи с тобой в ссоре. Прежде, чем я умру… позволь мне тебя обнять?

Тихая просьба заставила Габриэля остановиться. Габриэля поразило, как отец вытерпел сказанные ему слова. Болезненная судорога вновь тронула душу, и не-волшебник сжал кулаки. В надежде он посмотрел на Сэликена, но маг не смотрел на него, а возле его ног Габриэль вдруг заметил нож. Тот самый, которым Габриэль порезал запястье, когда произносил клятву. Габриэль поднял его. Красивый нож с изогнутым лезвием и кобровым лесом на рукояти. Габриэль любовался им, а потом посмотрел на отца.

Одного взгляда хватило понять: отец простил его, и был готов простить снова. Сжимая в руке нож (в этот раз настоящий) Габриэль двинулся к нему навстречу. Пошёл, почти побежал, быстрее и быстрее, навстречу хрупкой фигурке под гигантскую статую, на которую откуда-то сверху струился свет. Как кинжал резок, а улыбнётся — сверкает острым лезвием… Алая лента в косице, уточка-алхимик в кармане, карамельки обязательно грызть, любимое мороженое — с шоколадной крошкой. Картина моя, солнце моё, мой костёр… Габриэль бежал к нему, чувствуя, как жгут его искры, как ослепляя, открываются ворота его дворца: Габриэлю не раз доводилось бывать там, бродить по лабиринтам его коридоров, дремать у него на груди — на огромной кровати дворцовой спальни, где тихо трещит камин и умиротворённо тикает сердце. Расстояние между ними казалось огромным. Габриэль бежал, понимая, что с каждым шагом меньше шансов совершить то, что задумал.

Габриэль остановился в шаге от его протянутых рук — в шаге от пропасти — и выставил нож. Раймон отпрянул. Это было всего лишь предупреждение. Габриэль взмахнул рукой, вырисовывая формулу телепортации. Он исполнил волшебство быстро укладываясь в двухсекундный срок, разрешённый для колдовства. Он представил комнату отца, заставленную приборами для дыхания, и нисколько не усомнился в точности воспроизведения формулы.

Вспышка.

Раймон исчез.

Габриэль обессиленно опустился на колени, и его укрыла тень демонической кобры.

Ритуальный нож улыбнулся изогнутым лезвием.

Глава 8. Дневники архимага

Как призрак, как дух. Он проник в комнату незаметно, Август уловил лишь движение: что-то мелькнуло возле, тень или занавеска, сцапало с кровати напротив сумку и исчезло, скользнув в узкий проём двери: ни шороха одежд, ни шагов. Шагов Габриэля никто никогда не слышал, и иногда Августу казалось, что Габриэля он выдумал, что его никогда не существовало. Август не встал у него на пути и не поинтересовался, куда он идёт, точно этот тихий изгнанник мог убить Августа одним только взглядом.

Шалари, что всё это время сидел на своей кровати, перевернул страницу учебника.

— Противно, — прокомментировал он.

Шалари выглядел разочарованным, и если раньше Августа это бы огорчило, то сейчас ему было плевать. Впервые плевать на то, что думает о нём Шалари.

Но Август все же спросил:

— Что противно?

— То, как вы с ней спелись. Все эмоции по лицу читаешь.

Август пожал плечами.

Шалари разговаривал немного и всегда по делу. В каждом его слове была заложена интонация: «слушай, ведь я всегда прав», может, поэтому с ним никто не спорил и все слушали, едва не раскрывали рты. Эта интонация роднила Шалари с истинными магами, как и присущая ему сдержанность и умение сосредотачиваться на чём угодно, будь то заклинание или разговор. Он читал, медленно водя пальцем по строкам, и часто палец возвращался на несколько строк назад — Шалари перечитывал материал по многу раз, чтобы лучше запомнить. Он никогда не дрался — вместо него дрались другие. Как кукловод, он дёргал за ниточки всякий раз, когда ему требовалась чья-то услуга. У Шалари имелись гонцы и доставщики провизии, резчики колбасы и заварщики чая, носчики книг и собутыльники — последними становились только особо услужливые кобровцы: такова была плата за общение с самым известным учеником.

Шалари родился в Кобровом городке и с самого детства знал, где ему предстоит учиться. Он пришёл сюда, уже чувствуя себя магом, и это его чувство как внушение передавалось другим.

Шалари подражал отцу, что сейчас работал тренером боевых магов, Шалари подражал его безжалостности и умению смотреть на других свысока. Подражая Коулу, разговаривал цитатами именитых колдунов. Подражая Сэликену, Шалари разговаривал ласковым голосом; подражая миссис Ленуа, делал вид, что знает всё, что происходит в стенах Кобры. Никто и не сомневался — повсюду были его глаза и уши, а он, знай себе, дёргал за ниточки. Шалари отвечал профессорам их же словами, копировал поведения всякого, с кем говорил, кто, как казалось ему, был влиятельнее. С остальными он разговаривал свысока. Когда у Шалари ещё были волосы (старожилы помнят эти светлые патлы), он носил длину до лопаток, завязывал в хвост, и профессора ему ничего не говорили.