Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

– Пока не могу, повелитель. У нас очень мало времени, и надо, чтобы ум у тебя был ясен.

– Тогда делай, что надлежит, Морол. Я дам любую цену. – Угэдэй уже видел убитых лошадей и лишь устало покачал головой, сквозь стену шатра глядя туда, где они, как он знал, сейчас лежали. – У тебя в распоряжении и мои стада, и мои забойщики – всё, что тебе нужно.

– Мне жаль, повелитель. Но лошадей недостаточно. Ты нам возвращен…

– Говори! – нажал хан. – Кто знает, сколько времени мне еще отпущено!

Шаман стал выдавливать слова, противные его собственному слуху:

– Нужна еще одна жертва, повелитель. Кто-то хочет, чтобы она была одной с тобой крови. Таково было условие сделки, благодаря которой ты возвращен земле. В этом причина.

Морол был настолько сосредоточен, ожидая ответа Угэдэя, что не услышал, как к нему со спины придвинулся Хасар. В следующую секунду шаман оказался повернут к нему лицом.

– Ах ты, выродок, – протянул дядя хана, плотоядно оскалившись, и плюнул Моролу в лицо; он тряхнул шамана, как пес крысу. – Эти ваши игры мне хорошо известны. Одному такому, помнится, мы сломали хребет и бросили на корм волкам. Ты думаешь, что можешь запугать мою родню? Мою родню? Потребовать крови за твои невнятные заговоры и причеты? Так вот, шаман: только после тебя. Вначале околеешь ты, а там посмотрим.

Произнося это, Хасар снял с пояса короткий нож и, держа его в опущенной руке, ткнул Морола в пах, да так быстро, что никто и глазом моргнуть не успел. Шаман ахнул и опрокинулся на спину, а Хасар неторопливо отер нож, но из руки не выпускал, в то время как Морол извивался, прижав к ране ладони.

Угэдэй медленно поднялся с ложа. Он был худ и слаб, но глаза его светились гневом. Хасар холодно поглядел на него, не желая смиряться.

– Ты ранил моего шамана, дядя, и это в моем-то стане? – прорычал Угэдэй. – Ты, должно быть, забыл, где находишься. И кто такой я.

Хасар дерзко выпятил подбородок, хотя нож убрал:

– Я вижу его насквозь, Угэдэй, мой хан и повелитель. Этот колдун хочет моей смерти, поэтому и шепчет, чтобы в жертву принесли кого-нибудь из твоей родни. Все они по колено погрязли в заговорах и причинили немало боли моей – твоей – семье. Тебе не следует принимать на веру ни единого его слова. Давай несколько дней повременим и увидим, как ты пойдешь на поправку. Силы к тебе вернутся, ставлю на это моих кобылиц.

Морол поднялся на колени. Его прижатая к паху рука была красной от свежей крови; от боли он чувствовал себя слабым и немощным.

– Имя мне пока неизвестно, – зло глядя на Хасара, сказал он. – Это не мой выбор. А жаль.

– Шаман, – тихо произнес Угэдэй. – Моего сына ты не заберешь, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. И жену я тебе не отдам.

– Твоя жена, повелитель, не твоей крови. Позволь мне еще раз провести обряд и выяснить имя.

Опускаясь на ложе, Угэдэй кивнул. Даже это небольшое усилие довело его чуть ли не до обморока.

Морол, по-стариковски кряхтя, поднялся на ноги, сгибаясь от боли. Хасар зловеще улыбнулся ему. Из пятна между ногами шамана сочилась кровь, которую тут же впитал войлок.

– Тогда давай пошевеливайся, – поторопил Хасар. – А то у меня к таким, как ты, терпения нет, в особенности нынче.

Морол предпочел отвернуться от человека, которому чинить насилие так же легко, как дышать. Под взглядом Хасара он не мог распахнуть халат и осмотреть свою рану. А между тем она пульсировала и жгла. Морол тряхнул головой, чтобы прояснились мысли. В конце концов, он ханский шаман, и обряд необходимо провести по всем правилам. Морол подумал, что случилось бы, если бы духи назвали ему имя Хасара. Долго после этого он бы не прожил.

Под презрительным взглядом Хасара Морол послал своих слуг за благовонными свечами. Вскоре от дыма в шатре стало не продохнуть, а Морол добавил в курильницу еще и своих трав, вдыхая мятную прохладу, от которой боль в паху успокаивалась. Через какое-то время она и вовсе прошла.

Вначале Угэдэй закашлялся от пахучего дыма. Один из слуг все-таки дерзнул ослушаться шамана, и возле ног хана появилась чаша с вином, к которой тот припал, словно умирающий от жажды. На щеки его наконец возвратился румянец. Он со страхом смотрел, словно завороженный, как Морол готовится раскинуть кости, посвящая их четырем ветрам и призывая духов направлять его руку.

Одновременно шаман взял горшок с зернистой черной смесью и втер немного себе в язык. Выпускать свой дух повторно через такой краткий промежуток времени опасно, но он напрягся, невзирая на то что сердце готово было выскочить из груди. От горечи выступили слезы, и глаза шамана будто загорелись в темноте. Когда Морол закрыл рот, зрачки у него сделались огромными, как у умирающих лошадей.

Наслоения войлока постепенно пропитывались кровью, и в воздухе начинало ощущаться зловоние. В дурманящем аромате свечей измученные люди едва не теряли сознание, а Морол, наоборот, будто набирался сил: зернистая смесь укрепляла его плоть. Голос шамана извергался в песнопении, а сам он двигал мешок с костями к северу, востоку, югу и западу – снова и снова, моля духов рода направить его.