Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

сунские офицеры, бросая на Сюаня взгляды, перешептывались, что он-де просто отдал цзиньские земли ордам скотоводов. С особым смаком он представлял, как монгольский хан въезжает со своими воинами в Цзянькан, а хваленые сунские полки в страхе и смятении разбегаются.

От этой мысли Сюань улыбнулся. Солнце уже взошло, и вновь громко застрекотали ткацкие станки, как сверчки в трухлявом пне. День, как обычно, пройдет в бесконечном совещании со старшими советниками, где и он, и они будут старательно делать вид, что их разговор имеет какое-то значение, хотя сами лишь покорно ждут, когда сунский император вспомнит об их существовании.

В то время как Сюань оглядывал крыши Цзянькана, где-то неподалеку зазвонил колокол – их здесь было множество, с разными голосами, и звонили они много раз на дню. Одни отмеряли время, другие возвещали начало и конец рабочей смены, третьи звали чиновников в ведомства, четвертые – детей в школу… Как-то на закате в памяти Сюаня всплыло стихотворение из его детства; ожило ласковым воспоминанием, и губы сами собой зашептали строки:

Солнце туманится, в сумраке тонет. Люди приходят домой, тает свет горных вершин. Дикие гуси летят, манит их белый тростник. В грезах моих врата в городе северном вижу. Колокол бьет, но уже я меж явью и сном разделен.

На глаза сами собой навернулись слезы. Вспомнилась доброта отца, его нежность к нему, тогда еще робкому худенькому мальчику. Слезы Сюань сморгнул: не ровен час, кто-нибудь заметит и донесет о его слабости.

Из кобылиц Морол отбирал молодых, способных жеребиться. Их он подыскивал в запасном табуне, что следовал за туменами. Полдня прошло в дотошном, тщательном осмотре: имели значение и масть, и стать, и шкура должна была быть безукоризненной. Один из табунщиков стоял в немом отчаянии: еще бы, шаман выбрал двух лучших белых кобылиц, результат тщательного выведения и отбора на протяжении нескольких поколений. А уж сколько сил ушло на то, чтобы их вырастить! Из них еще ни одна не выносила жеребенка, так что их родословные прервутся. Но имя Угэдэя решало все, и почти священная привязанность пастухов к своим любимым животным не могла изменить их участи.

Прежде на равнинах такого не видывали. Нукеры так скучились вокруг юрты, где лежал Угэдэй, что Морол был вынужден просить их разойтись. Тогда они, спешившись, явились сюда со своими женами и детьми, изнывая от желания видеть чародейство с великим жертвоприношением. Ни одна жизнь не ценилась так высоко, как эта. Зачарованно, со страхом люди наблюдали за тем, как шаман точит и благословляет свои мясницкие ножи.

Хасар сидел вблизи того места, где на покрытом шелком ложе под закатным солнцем лежал Угэдэй. Хан был облачен в сверкающие доспехи. Рот хана то и дело открывался и закрывался, словно он просил пить. Глядеть на его побледневшую кожу было невыносимо: сразу шли в голову мысли о Чингисхане на смертном одре. От старого горя, помноженного на новое, у Хасара ныло сердце. Он старался не смотреть, когда двое сильных воинов вывели вперед белую кобылицу, придерживая ей голову. Остальных лошадей предусмотрительно отвели подальше, чтобы они не видели того, что происходит, но Хасар знал, что животные все равно учуют кровь.

Молодая кобылица уже нервничала, чуя в воздухе угрозу. Она взбрыкивала, скользя, садилась на задние ноги и как могла противилась сильным пальцам, вцепившимся ей в гриву. Светлая шкура была безупречна, без малейших шрамов, следов плети или язв от укусов насекомых. Морол выбрал лучших животных, и некоторые воины следили за действом с мрачным огоньком в глазах.

Перед ханской юртой Морол разжег костер выше своего роста, от которого запалил ветвь кедра, сбив огонь так, что от дерева пошел шлейф пахучего белого дыма. Вот шаман приблизился к Угэдэю и дымящей ветвью провел у него над грудью, очищая воздух и благословляя хана перед предстоящим ритуалом. Медленным шагом обошел неподвижно лежащую на спине фигуру, бормоча заклинание, от которого у Хасара встали дыбом волоски на шее. Его племянник Толуй – это было видно – внимал шаману зачарованно, самозабвенно. Он еще молод и не понимает того, что говорит шаман, а вот Хасар однажды слышал, как Чингисхан со свежей вражьей кровью на губах выговаривал слова на древнем языке.

Тьма, казалось, сгустилась быстрее, заглянув в пламя Моролова костра. Тысячи воинов сидели тихо, а тех, кто был тяжело ранен в бою, загодя отнесли подальше, чтобы их стоны не мешали проводить ритуал. Тишина стояла такая, что Хасару показалось, будто он все равно слышит их крики, далекие и пронзительные, словно птичьи трели.

С большим тщанием передние и задние ноги лошади связали. Животное с жалобным ржанием все еще упиралось, когда воины, стали заваливать его на бок. Лишенная возможности сделать шаг, кобылица неловко пала на землю и лежала, подняв голову. Один из воинов обеими руками обхватил ее мускулистую шею, удерживая на месте. Еще двое навалились на задние ноги, и все напряженно посмотрели на Морола.

Шаман, однако, не спешил. Он творил молитвы, произнося их то нараспев, то шепотом. Жизнь кобылицы он посвящал Матери-земле, которая примет ее кровь. А еще вновь и вновь испрашивал жизни для хана, чтобы духи его пощадили.

Посреди ритуала Морол приблизился к кобылице. При нем было два ножа, которые он, не прерывая молитвенного песнопения, должен был вонзить в то место, где