Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

о женщинах, что рождаются в городах. С такой нежной плотью, источающие благоухание. Молодость и красота не высасываются из них жизнью в степях. Возможно, в этом и состоит предназначение городов: чтобы женщины были нежными и мягкими, а не суровыми и мускулистыми. Одной этой причины достаточно, чтобы не разрушать их.

Готовясь продолжить путь, Чагатай усмехнулся, подумав о волке, забравшемся в овчарню. Нет, огонь и разрушение он с собой не несет. Разве может пастух пугать своих милых овечек?

Глава 12

Дух в юрте стоял тяжелый, скверный. Толуй с Хасаром сидели в углу на походных топчанах, исподлобья наблюдая, как Угэдэев шаман колдует над конечностями хана. Морол был человеком мощного сложения, приземистый и широкий, с седой бородой клином. Хасар избегал смотреть на правую руку шамана, с рождения отметившую в нем человека, не пригодного ни для охоты, ни для рыбалки. Шаманом Морола сделал шестой палец, бурый и изогнутый.

Положение шаманов некогда сильно пошатнулось из-за измены Чингисхану одного из них, чье имя больше не произносилось вслух. Тем не менее с лекарями в долгополых одеждах и другими шаманами Морол переговорил совсем коротко, после чего властным жестом услал их из юрты. Как видно, ханский шаман все же сохранил некоторую власть, во всяком случае над собратьями по ремеслу.

На двоих зрителей внимания Морол не обращал. Каждую из конечностей Угэдэя он поочередно согнул и разогнул (они упали бесчувственно, как деревяшки), после чего большими пальцами начал, бормоча себе под нос, разминать суставы. Особое внимание он уделил голове и шее. Пока военачальники ждали, Морол уселся на топчан, скрестив ноги, а голову и плечи Угэдэя положил себе на колени. Все это время хан незряче таращился в потолок. Тонкие пальцы шамана пробовали, надавливали и сноровисто массировали ему виски и свод черепа; сам Морол при этом глядел куда-то отсутствующим взором. Хасар с Толуем могли только беспомощно смотреть на кивающего и прищелкивающего языком шамана.

Тело хана лоснилось от пота. Со времени обморока на сунской границе два дня назад Угэдэй не произнес ни единого слова. Ран на теле не было, но дыхание наполняло юрту гнилостно-сладким запахом, от которого к горлу подкатывали рвотные спазмы. Цзиньские лекари зажгли ароматические свечи, утверждая, что дым их целебен. Морол им в этом не препятствовал, хотя всем своим видом выразил пренебрежение.

Шаман трудился весь день. Он опускал тело хана в ледяную воду и растирал его грубой тканью так, что на коже оставались кровоподтеки. И все это время глаза хана бездумно смотрели куда-то вдаль, иногда они двигались, но в сознание Угэдэй все не приходил. При повороте на бок пускал из обмякших губ длинные нити слюны.

Хасар с отчаянием понял: в таком состоянии хан долго не проживет. Воду и даже теплую кровь с молоком вливали в желудок через тонкую бамбуковую трубку, хотя та царапала глотку, отчего Угэдэй давился и горлом у него шла кровь. Если за ним ухаживать, как за грудным младенцем, поддерживать в теле жизнь можно довольно долго. Но при этом народ все равно остается без хана, а умертвить беспомощного человека есть сотни разных способов.

Покидать пределы стана Хасар строго-настрого запретил. Всех прибывающих гонцов немедленно спешивали и помещали под стражу. Какое-то непродолжительное время положение дел удастся скрывать, так что Чагатай вряд ли скоро начнет готовить свое воинство к победному возвращению в Каракорум. Но в туменах наверняка найдутся тщеславные молодчики, знающие, как примет их с такой новостью Чагатай. Он одарит их золотом, чинами, скакунами и вообще всем, что душе угодно. Рано или поздно у кого-то одного, а то и у нескольких возникнет соблазн ускользнуть отсюда ночью. И если до этого момента ничего не предпринять, то дни ханства Угэдэя сочтены, даже если он останется жив. От этой мысли Хасар поморщился, прикидывая, сколько ему еще томиться в ханской юрте. Толку от него здесь все равно никакого, разве что ерзать по топчану да наживать геморрой.

Лицо Угэдэя за это время стало еще более одутловатым, как будто влага самопроизвольно накапливалась под кожей. Вместе с тем на ощупь он был горяч, – видимо, тело сжигало все свои резервы. Время в юрте тянулось медленно, а снаружи солнце успело взойти и миновать зенит. На глазах у Толуя и Хасара Морол, взяв поочередно обе руки Угэдэя, проткнул их возле локтевого сгиба, пустив в медные чаши кровь. Шаман пристально наблюдал за ее цветом, неодобрительно поджимая губы. Отвлекшись от чаш, он принялся заунывно распевать над ханом заклинания и вдруг плашмя ударил его по груди раскрытой ладонью. Это ни к чему не привело. Угэдэй все так же таращился, лишь изредка равнодушно помаргивая. Неизвестно даже, слышал ли он их.

Наконец шаман смолк, ожесточенно пощипывая себя за бороду, словно хотел ее выдрать. Голову Угэдэя он положил на груду грубых одеял, а сам встал. Неслышно подошел его слуга и с почтительным поклоном взялся перевязывать сделанные хозяином надрезы, в молчаливом благоговении оттого, что врачует раны самому хану монгольской державы.

Привыкший к безусловному повиновению, Морол взмахом руки велел двоим наблюдателям следовать за ним на чистый воздух. Они безропотно подчинились, глубокими вдохами прочищая на ветерке легкие от гнилостной приторности. Вокруг в ожидании хороших новостей стояли воины хана, на их лицах читалась надежда. Шаман покачал головой, и многие из них отвернулись.

– От этого у меня снадобий нет, – сказал он. – Кровь у него течет не так уж плохо, пусть и темна, что указывает на отсутствие духа жизни. Не думаю, что это сердце, хотя мне говорили, что оно слабо. Он ведь использовал цзиньские настои. – Морол с негодованием продемонстрировал пустую синюю склянку. – Как он мог рисковать, доверяясь их мерзким зельям! Ведь их врачеватели не гнушаются ничем – от нерожденных детей до полового члена тигра! Я сам, своими глазами видел.