Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

что его оплакивают красивые женщины. О том, как весть о его смерти встретит Сорхатани, он не отваживался и думать. Взглядом он проводил притихшего от горя Хасара, который вскочил на лошадь и, подняв правую руку, отъехал в лагерь.

Толуй сел на траву, а рабыни опустились рядом с ним на колени. Сапоги были совсем новые, из мягкой кожи. Вначале женщины обернули ему ноги шерстяной материей, а уже затем быстро и аккуратно натянули сапоги. Наконец Толуй поднялся.

Дээл на нем был из самых простых – ткань с легким подбоем и почти без украшений, если не считать пуговиц в форме крохотных колокольчиков. Вещь эта старая и когда-то принадлежала Чингисхану; с вышитым узором племени Волков. Проведя руками по грубоватой, немного шершавой материи, Толуй словно успокоился. Этот дээл носил отец, и, может статься, материя сохранила частичку его былой силы.

– Мунке, – призвал Толуй сына, – давай немного пройдемся. Надо, чтобы ты кое-что усвоил.

Солнце клонилось к закату, и в холодной предвечерней ясности день постепенно терял свои краски, отчего зелень равнин тускнела, делаясь серой. Сидя со скрещенными ногами на траве, Толуй смотрел, как солнечный диск садится, уже касаясь западных холмов. День прошел хорошо. Часть его Толуй провел со своими рабынями, на время забывшись в плотских утехах. Затем призвал второго командира и побеседовал с ним, поставив во главе тумена. Лакота – человек верный, надежный. Такой памяти своего начальника не посрамит; ну а со временем, когда Мунке наберется опыта, уступит ему место.

Среди дня появился Угэдэй и сказал, что сделает Сорхатани главой семьи брата, со всеми правами, которыми обладал ее муж. За ней останутся нажитое им богатство и власть над сыновьями. Мунке по возвращении домой достанутся остальные Толуевы жены и рабы, которыми он будет владеть, а также оберегать от притязаний тех, кто на них посягнет. Его родня будет благоденствовать под сенью великого хана. Это было самое малое из того, что мог предложить Угэдэй, но после этих слов Толую стало легче и не так страшно. Вот только хотелось напоследок увидеться с Сорхатани и с остальными сыновьями. Надиктовать писцам письма – это одно, и совсем другое – пусть хотя бы разок, ненадолго, вновь обнять свою жену, припасть к ней, сжать до хруста, ощутить благоухание ее волос.

Брат хана исподволь вздохнул. Как все-таки непросто сохранять мир в душе при виде заходящего солнца… Он старался удержать каждое мгновение, цеплялся за каждую минуту, но разум подводил: Хасар то уносился куда-то мыслями, то вновь возвращался к холодной реальности. Время утекало сквозь пальцы, как вода, струилось, как песок, и не удавалось удержать ни крупицы.

Вот уже тумены выстроились рядами перед жертвоприношением. Перед ними на траве встали Угэдэй с Хасаром и Морол. Мунке стоял чуть поодаль. Лишь ему хватало духа смотреть на отца, не отводя глаз, полных безмолвного ужаса и неверия, что все это происходит на самом деле.

Толуй сделал глубокий вдох, наслаждаясь напоследок запахом лошадей и овец, что доносил вечерний ветерок. Хорошо, что он выбрал простую одежду скотовода. Доспехи душили бы его, стягивая железом. А он сейчас стоит с нестесненной грудью, спокойный и чистый.

Он приблизился к небольшой группе людей. Мунке стоял, подобно оглушенному олененку. Отец, потянувшись, обнял его. Получилось неловко и коротко, но иначе – Толуй чувствовал по мучительным содроганиям плеч и груди Мунке – сын бы разрыдался.

– Я готов, – сказал он.

Угэдэй, скрестив ноги, сел на траву слева от него, Хасар – справа. Мунке после некоторого колебания тоже опустился на землю.

С враждебностью, которую невозможно было скрыть, они смотрели, как Морол крепит к медным котлам благовонные свечи. И едва над равниной змейками поползли струйки дыма, шаман затянул песнопение.

Грудь Морола была обнажена, кожа испещрена красными и темно-синими полосками. Глаза светились сквозь прорези маски, лишь отдаленно напоминающей человеческое лицо. Все повернулись на запад, и в то время, как шаман пел шесть песнопений смерти, все четверо неотрывно смотрели на садящееся солнце, медленно снедаемое горизонтом, до тех пор пока от него не осталась лишь золотая полоска.

Закончив посвящение Матери-земле, Морол затопал. Вспорол воздух жертвенным ножом, взывая к Отцу-небу. Голос шамана все креп, хрипло извергаясь горловым пением, – это был один из первых звуков, которые помнил Толуй. Слушал он отстраненно, не в силах отвести взора от золотистой нити, еще связующей его с жизнью.

Когда закончилось посвящение четырем ветрам, Морол сунул в сведенные руки Толуя нож. В меркнущем свете тот воззрился на иссиня-черное лезвие. Нужное спокойствие он обрел. Все вокруг сейчас стало предельно резким, обрело невиданную четкость. Он с глубоким вздохом приставил острие к своей груди.

Угэдэй, потянувшись, сжал ему левое плечо, Хасар – правое. Толуй чувствовал их силу, их скорбь, и от этого страх окончательно прошел.

Толуй поглядел на Мунке, на глаза которого навернулись слезы. В этом не было ничего постыдного.

– Позаботься о своей матери, сын, – выговорил Толуй, после чего стал, переводя дыхание, смотреть вниз, на острие ножа. – Время пришло, – сказал он. – Я – достойный выкуп за хана. Я высок, силен и молод. Я займу место моего брата.

Солнце на западе скрылось, и Толуй ткнул ножом себе в грудь, отыскивая сердце. Весь воздух вышел из легких одним долгим сиплым выдохом. Оказалось, что нет сил дышать и сложно побороть растущую панику. Как и какие именно делать движения, он знал: Морол объяснил ритуал до тонкостей. На него сейчас смотрел сын, так что надо было найти в себе силы.

Тело Толуя сделалось твердым. Каждый мускул напрягся, когда